Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов) - Ася Пекуровская

Дело было так. К приходу гостей были выставлены угощения, увенчанные горой из грецких орехов, которая и оказался тем даром Данайцев, роковым образом сказавшимся на памяти Оси и Сережи. Когда Ося, встав у рояля, готовился озвучить комнату раскатами будущего громовержца, аудитория уже направляла осторожные взоры в том запретном направлении, где возвышался ореховый контур. Когда пространство комнаты оказалось до удушья заполненным переносными рифмами, извергаемыми самим создателем, аудитория, оставив ему будущие лавры Нобелевского лауреата, сплотилась вокруг стола, приобщившись к орехам сначала робко, а затем с все возрастающей сноровкой. Закончив "Шествие", только что написанное им вдогонку цветаевскому "Крысолову", и не взглянув на угощение, от которого к тому моменту осталось жалкое подобие, Ося направился к двери, предварительно сделав заявление представшей перед ним книжной полке: "Прошу всех запомнить, что сегодня освистали гения." Не исключено, что если бы это первое знакомство не началось так бесславно для освистанного Иосифа и так неосмотрительно для освиставшего Иосифа Сережи, их версии первого знакомства могли бы совпасть, разумеется, если исключить такую возможность, что их обоих могла таким обескураживающим образом подвести память.

Следующая встреча Сережи с Осей, которой хронологически

предшествовала встреча, описанная в истории с Соснорой, произошла уже не в сережином, а моем доме на улице Жуковского. Мы, то есть Сережа, почтительно называвший Осю Иосифом, и сам мэтр Иосиф, собрались там после какой-то совместной функции и незадолго до осиного отъезда в Америку. Гости были голодны, а в доме, их принимающем, ничего не оказалось, кроме несложных ингридиентов для мясного супа, которые хозяйка в моем лице смущенно демонстрировала, извлекая один за другим из холодильника. Когда очередь дошла до морковки, Иосиф мрачно пропел:

Однажды приперлась картошка к морковке

И видит морковка лежит в упаковке...

на что Сережа педантично заметил: "Скажите, Иосиф, почему же она лежит, если она - уже - в упаковке?" впоследствии эта тема была развита в "Соло на Ундервуде", где упоминается поэт Семен Ботвинник в качестве автора таких стихов:

"... Адмиралтейская игла

Сегодня, дети, без чехла!.."

Других встреч обоих мемуаристов на русской земле не припомню. Иосиф довольно рано перестал располагать досугом, стал отлучаться надолго в Москву, после чего поселился в Америке и поспешил дальше в историю, в то время как Сережа, хоть и отправился в западном направлении, оказался всего лишь в другой провинции.

Как развивались их отношения в Америке, судить со своего Западного побережья не берусь, хотя однажды и на несколько мгновений мы оказались снова втроем. Находясь в Нью-Йорке, я узнала об осиной операции, и мы с Сережей отправились его навестить. Иосиф, очень бледный, лежал на высоких подушках почти неподвижно. Движением пальца он пригласил нас присесть. Ни Сережа, ни я не могли найти правильного тона для беседы.

Вопрос о том, как он себя чувствует, отпадал сам собой. Наконец, Сережа что-то придумал и сказал жизнерадостно:

- Тут у нас Евтушенко выступал в защиту евреев.

- Если он - "за", то я - "против", - прошептал Ося и откинулся на подушки в изнеможении, как человек, свою миссию выполнивший.

Я читала в одной из книг Эрвина Пановского о том, как полуживого Эману-ила Канта за девять дней до смерти навестил врач. Кант с величайшим трудом и не без помощи своего секретаря приподнялся с кресла и, на увещевания врача не вставать, произнес отказывающими повиноваться губами: "Вера в гуманистическое начало человечества еще не покинула меня".

"Когда случилось петь Дездемоне" и когда настал сережин звездный час, Нобелевский лауреат, у ложа которого Сережа еще так недавно расточал свое жизнелюбие, не остался в долгу (как никак, оба оказались на пороге истории) и со сдержанной любовью напечатал свои уже упомянутые мемуары в журнале "Звезда". К Бродскому присоединились сережины кумиры, которых, как и Хемингуэя, затмил в глазах Довлатова Бродский.

В НЕИЗВЕСТНОМ НАПРАВЛЕНИИ

Может быть, день клонился к вечеру. Но в жаркой полутьме, где мы сидели полураздетыми и говорили, было по-прежнему тяжко. По-прежнему нас клонило ко сну, но не хотелось выходить наружу, ибо снаружи было только одно сплошное теплое море дождя, в, котором медленно и в неизвестном направлении плыли мы в глубоком трюме огромного черного дома.

Борис Поплавский

Птица тем и завораживает, что всегда в полете. У нас нет науки о досугах. Книжники от Аристотеля до Ломоносова, от Ломоносова до Гончарова, а уж после Гончарова - что и говорить, что там спрашивать, молчат, слова в простоте не скажут. "Досуги" не подпали, дескать, "под ферулу риторики", глаголит век девятнадцатый, железный. А что если бы подпали? Тогда не было бы такой сумятицы. Тогда досужий человек, будучи волен делать, что ему заблагорассудится, знал бы, как избежать скуки, которую человечество встречает с бесстрашием вместо того, чтобы отвергнуть хотя бы по мотивам вкуса.

Наш анклав не нуждался в ферулах. Меры по борьбе со скукой составляли и тему, и существо нашего досуга. Когда Рому Каплана приветствовали знакомые: "Привет, старик. Как дела?" Рома сосредоточивался на предмете разговора и уточнял: "С деньгами или без денег?" Досужий Сережа готов был не только сражаться с предложенным стереотипом, как это делал друг Рома, но и опережать события.

" - Скажите, Люда, возле вашего дома есть лужа? - спросил Довлатов, когда мы въехали на Исаакиевскую площадь.

- Не помню... А зачем лужа?

- Очень важная деталь. Если есть лужа, я выскакиваю из машины первый снимаю пальто и небрежно бросаю его в лужу, и вы проходите по ней, как по ковру. Помните в 'Бесприданнице?' Этот жест входит в программу обольщения и действует безотказно. Проверял сотни раз.

- Сколько же у вас пальто?

- Одно, но ему ничего не сделается. Смотрите, какая царская подкладка. Нейлон под горностай. Только не вздумайте говорить, что это дешевый трюк. Будто я сам не знаю." (Из воспоминаний Люды Штерн)

Наш досуг был нашей мечтой. В реальной жизни все могло обстоять куда более прозаично.

" - Как и в какое время он обычно писал? - посмертно вопрошает интервьюер Арнольд Малиевский Лену Довлатову.

- Сергей барином не был, - поступает ответ. - Работал в трудных условиях." (Дальше идет добросовестное перечисление "трудных условий").

Так что же такое был наш досуг? После удачной бомбежки Берлина союзными войсками был восстановлен, будучи, разумеется, сначала разрушенным, некий долгий документ, который коснулся, среди прочих и более важных дел, понятий "досуга" и "досужего". И что же поведал нам пострадавший от советского вторжения в Берлин вполне несоветский и даже не славянский автор?

"Досужий, - пишет Макс Фасмер в документе, педантично названном в отсутствие досуга "Этимологическим Словарем", - значится в Болгарском обиходе как "проворный и заботливый", а в украинском как "пожилой, крепкий". А вообще пошло это по сути восхитительое слово от сербохорватского "досег" ("граница") и русского "досягать".

Короче, то, что достигнуто, то и есть досуг. Так было у наших предков, так и будет во веки веков. Аминь. Однако, в советских словарях "досуг" отразил агонию заказывающего их режима.

"Досуг", - читаем мы в словаре Академическом, главнейшем, есть "время, свободное от работы, занятий, каких-либо дел".

О каком это времени можно сказать, что оно свободно от работы, занятий и каких-либо дел? Скажем, читаем у Мандельштама: "Отчего ты все дуешь в трубу, молодой человек? Полежал бы ты лучше в гробу, молодой человек" и, вполне естественно, задаемся вопросом.Идет ли там речь о времени, свободном от работы, занятий и каких-либо дел, то-есть досуге, или о времени вовсе не свободном от работы, занятий или каких-либо дел, то-есть о не-досуге? Короче, со словом "досуг" и его определениями всегда была путаница. Но вот явились наши сверстники и внесли ясность в то, над чем бились славянские и неславянские братья, их родственники, наши отцы и их шурины. "Досуг", провозгласили мы, это время, которое исчерпывается нашей свободой от работы, занятий и прочих дел, которая в сущности и является нашей работой, занятиями и всеми прочими делами. Мы - дети неизбывного досуга, и продукт нашего досуга обещает быть ко всем прочим прелестям работой, занятиями и делами всех тех, кто есть мы и не есть мы.

Досугу обучал Сережу Женя Рейн, который, обмакнув перо в иллюзион экстравагантных затей, объединил и таланты, и поклонников по одной цеховой принадлежности любителей "досуга". Например, он явился архитектором биографии московского композитора, Никиты Богословского, разумеется, не в той ее части, где тот являлся председателем Союза Композиторов, в чьей упряжке проскакал долгие леты, а в той части, где, в отличие от прочих кавалеров упряжки, Богословский обладал неограниченным досугом и столь же необъятным талантом им заражать ближнего.