Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов) - Ася Пекуровская

Авторитет Бродского, хотя и возник спустя много лет после их знакомства, затмил авторитеты Рейна и Наймана, причем, затмение было, вероятно, такой силы, что и тот, и другой забыли подробности их первой встречи. При этом нельзя сказать, чтобы каждый из них не выполнил святого долга перед потомством, не создав своей особой версии знакомства с другим. Более того, обе версии благополучно сосуществуют в печати, хотя и отличаются друг от друга примерно так же, как миф об Орфее, описанный Овидием, отличается от мифа об Орфее, воспетого Виргилием. Можно, конечно, еще добавить, что сережина версия, сообразно со стилем ее автора, скупа и лаконична, как "Георгики" Виргилия, в то время как осина начинена вещными подробностями, как "Метаморфозы" Овидия. При этом, в обеих версиях важнейшим является не то, что их разъединяет, а то, что их связывает.

Что же связывает гениального, но не обласканного славой в своем отечестве Бродского с вознесшимся на гребне успеха именно там Довлатовым? Каким канатом, цепью или троссом оказались они объединенными, создав нерушимый союз? Не знаю, что в этот момент возникло на уме у расторопного читателя, но я имею в виду одну пустячную деталь. Мне представляется, что оба гиганта, как бы давши друг другу обет скромности, решили пренебречь одним биографическим фактом. Конечно, о сговоре я могла ненароком приврать. Более того, сговора быть никак не могло, ибо каждый из них имел свою собственную причину для скромного умолчания. У Сережи тема знакомства с Бродским получает стилистическое обрамление возврата к чему-то случайному и по забывчивости упущенному.

"Стоп! - пишет Сережа в "Невидимой книге", - Я хотел

уже перейти к решающему этапу своей литературной биографии.

И вот перечитал написанное. Что-то важное скомкано, забыто.

Упущенные факты тормозят мои автобиографические дроги." Я

же говорил, что познакомился с Бродским. Вытеснив Хемингуэя,

он навсегда стал моим литературным кумиром. - Нас познакомила

моя бывшая жена Ася. До этого она не раз говорила: - Есть

люди, перед которыми стоят великие цели".

Так описывает Сережа свое знакомство с Бродским, лаконизмом лишая свою версию того, на что она непосредственно претендует, а именно, первого и какого бы то ни было впечатления от знакомства со своим будущим кумиром . Конечно, вполне возможно, и даже скорее всего дело обстояло так, что Сережа никого ничего не лишил, а сделал необходимую подмену совсем в своем стиле. Решив сообщить читателю о знакомстве с Бродским, он попутно вспомнил о своей бывшей жене, причинившей ему такую боль, которая, по его собственному выбору, никогда не нашла себе иного выхода, нежели в желании представить ее не достойной его внимания. Таким образом, все, что нашлось у Сережи быть сказанным о Бродском, было воспоминание об одной особе, у которой ничего, кроме пошлости, не было на уме. А между тем, заведомо пошлая мысль ("Есть люди, перед которыми стоят великие цели"), которую Сережа решил приписать своей бывшей жене в отместку за то, что она его оставила, принадлежит именно Сереже.

"Истины бывают ясные и глубокие. Ясной истине противостоит ложь. Глубокой истине противостоит другая истина, менее глубокая...

Мои друзья были одержимы ясными истинами... Бродского волновали глубокие истины", - писал он в той же "Невидимой книге".

Что же роднило носителя "глубоких истин", Иосифа Бродского, с собирателем "ясных истин", Сергеем Довлатовым в момент их знакомства? Как представляется это мне, сережин кумир, Иосиф, о котором Сереже оказалось нечего сказать, заплатил почитателю своего таланта, Сереже, той же самой монетой. На реальный факт присутствия Сережи в момент их знакомства указывает лишь личное местоимение "мы":

"Мы познакомились в квартире на пятом этаже около

Финляндского вокзала. Хозяин был студентом филологического

факультета ЛГУ - ныне он профессор того же факультета в маленьком городке в Германии. Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много. Это была зима то ли 1959, то ли 1960 года, и мы осаждали одну

и ту же коротко стриженную, миловидную крепость, расположенную

где-то на песках. По причинам слишком диковинным, чтоб их тут перечислять, осаду эту мне пришлось скоро снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала," - пишет Бродский после смерти Довлатова в "Звезде" (Иосиф Бродский о Сереже Довлатове: мир уродлив и люди грустны).

Поездка в Среднюю Азию, вокруг которой развиваются события предполагаемого знакомства Оси с Сережей, закончившаяся, как известно, скандальной попыткой Оси угнать советский самолет в Афганистан, содержит одну хронологическую неточность. Осино знакомство с Сережей состоялась до его "побега", а моя с Сережей свадьба - после самолетной истории. Так что то, на что Ося ссылается под шифром "крепость пала", никак не связано с их знакомством. Не смея утверждать, что эта хронологическая неточность была допущена Осей преднамеренно, располагаю сведениями о том, что в другом и не рассчитанном на публикацию контексте сам Ося придерживался другой датировки:

".... И вообще, кому все это надо - этот Афганистан? Родина - не родина - этих категорий, конечно, не было. Но вдруг я вспомнил девушку, которая у меня о ту пору была в Ленинграде. Хотя она уже была замужем..." (Интервью с Соломоном волковым).

Как бы по случайному совпадению, и Сережа, и Ося мифологизируют историю знакомства друг с другом путем введения некоей ширмы в виде третьего лица, которым в сережином случае оказалась "моя жена, Ася", а в осином "крепость, расположенн(ая) где-то на песках". Если учесть, что обе ссылки в сущности являются ссылками на одно и то же лицо, причем, лицо, к которому каждый мемуарист предъявляет свои счеты, то задача выявления фактов знакомства Сережи и Оси становится неотделимой от задачи выявления позиции этого третьего лица визави тех счетов, предъявляемых к нему обоими мемуаристами. Являясь тем самым лицом, я берусь извлечь из пределов собственной памяти недостающие в предшествующих версиях звенья, по ходу исправив осину хронологическую неточность.

В этом месте мне предстоит сделать существенную оговорку о несовершенстве памяти вообще и, применительно к моей памяти, посетовать на то, как часто она подводила меня, а вкупе со мной и тех, кто позволял себе на нее слепо положиться. Так что читатель, который по всем имеющимся данным оказался на самом пороге знакомства с моей версией обсуждаемого здесь события, призывается, во избежание казусов, отнестись к моему повествованию со всяческой осмотрительностью.

Примерно за полгода до вышеозначенной встречи Сережи с

Иосифом состоялось мое знакомство с сережиным будущим кумиром. Помню, провожая меня домой в день знакомства, Иосиф, кажущийся большим и неуклюжим под тяжестью своей гладко выбритой и явно нездешней овцы шоколадного цвета, висевшей на нем нараспашку, беспечно поведал мне о предстоящей поездке в Самарканд по приглашению Олега Шахматова. На этом месте моего повествования Эра Коробова, которая чудесным образом оказалась в Америке на расстоянии четверти мили от меня, решительным жестом откладывает рукопись в сторону. Овца была и гладко выбритой, и заграничной, тут мне нечего добавить, говорит она, - но появилась она вовсе не тогда, а значительно позже. Ну что тут делать? Не поверить Эре было бы полным абсурдом. Уж если она всех этих событий не помнит со всей достоверностью, то кто же помнит? Но и себя жалко. Все же и у меня какая-никакая, а все же память. Вот и показывай после этого свои правдивые сочинения друзьям молодости. На этой ноте я поспешаю возвратиться к истории моего с Осей знакомства. В овце или не в овце, но после длинной паузы он добавил, уже более доверительно, что едет в Среднюю Азию, чтобы оттуда совершить полет. Реагируя на контекст слова "полет," ("Куда, интересно, можно полететь из Средней Азии? Не на Луну ли?"), я спросила, не скрывая иронии: "Без надежды на приземление?", на что получила проверенный на патентную чистоту ответ будущего Нобелевского лауреата: "Полет - это всегда полет из, а не в. Понимаете?"

Соотнесясь с той же памятью, могу продолжить, что Сережа впервые встретился с Осей в собственном доме на Рубинштейна, куда Ося был приглашен на свое первое и, как мне кажется, единственное в сережином доме авторское чтение стихов. Их встреча закончилась обоюдной неприязнью, хотя у каждого были на то особые причины. Ося, тогда немного в меня влюбленный, усмотрел в Сереже недостойного соперника, особенно после того, как опознал в нем типа, ранее примеченного в моем обществе в состоянии, как он тогда выразился, "склещенности." Сережа же занял снобистскую позицию, разделенную всеми дру-гими участниками этого вечера, включая меня, согласно которой Осе было отказано в поэтическом даровании.

Дело было так. К приходу гостей были выставлены угощения, увенчанные горой из грецких орехов, которая и оказался тем даром Данайцев, роковым образом сказавшимся на памяти Оси и Сережи. Когда Ося, встав у рояля, готовился озвучить комнату раскатами будущего громовержца, аудитория уже направляла осторожные взоры в том запретном направлении, где возвышался ореховый контур. Когда пространство комнаты оказалось до удушья заполненным переносными рифмами, извергаемыми самим создателем, аудитория, оставив ему будущие лавры Нобелевского лауреата, сплотилась вокруг стола, приобщившись к орехам сначала робко, а затем с все возрастающей сноровкой. Закончив "Шествие", только что написанное им вдогонку цветаевскому "Крысолову", и не взглянув на угощение, от которого к тому моменту осталось жалкое подобие, Ося направился к двери, предварительно сделав заявление представшей перед ним книжной полке: "Прошу всех запомнить, что сегодня освистали гения." Не исключено, что если бы это первое знакомство не началось так бесславно для освистанного Иосифа и так неосмотрительно для освиставшего Иосифа Сережи, их версии первого знакомства могли бы совпасть, разумеется, если исключить такую возможность, что их обоих могла таким обескураживающим образом подвести память.