Возвращение грифона - Евгений Щепетнов

Постепенно дыхание пришло в норму, в груди уже не клокотало, грудь свободно поднималась и опускалась — хорошо быть колдуном. Тебя убивают, втыкают в грудь железки, а ты как огурчик!

«Огурчик» ухмыльнулся распухшими губами и ощупал пеньки на месте передних зубов. Несколько задних тоже были сколоты и при прикосновении языком причиняли невероятную боль, просто до воя, видимо, были обнажены нервы.

Поднялся на ноги и побрел куда глаза глядят. А глядели они у меня на огни города, находившиеся где-то далеко впереди. Остро захотелось увидеть Марию, и я представил ее лицо — таким, каким запомнил его в последнюю нашу с ней ночь, — припухшие от поцелуев губы, влажный розовый язычок, неумело ласкавший меня тогда, когда я уставал, зеленые глаза, смотрящие в мои, как будто хотели рассмотреть там то, что не видно никому, даже мне.

Внезапно как будто что-то щелкнуло, зазвенело, как струна, и я увидел в пространстве багровую нить. Откуда-то я знал, что она вела меня к Марии. Просто был уверен в этом.

Нить была довольно толстой и исчезала где-то в огнях, там, куда я и собирался идти — только чуть левее. Присмотревшись, я увидел вдалеке массив леса и, создав в голове картинку, понял — вдоль этого массива течет небольшая речка, почти ручей, и подходит с тыльной стороны к участку, где стоит дом Марии. То есть, чтобы добраться до ее дома и при этом максимально избежать попадания на глаза кому-нибудь из аборигенов, нужно добраться до речки, спуститься в овражек и зайти с тыла. Все просто, все легко! На словах.

А на деле — идти было трудно. Сломанные ноги, видимо, плохо срослись, криво, я ковылял, будто какой-то инвалид, в сущности — я таким и являлся. Левая рука искривлена, в челюсти справа вмятина — сюда бил участковый этим самым ломиком. А удар, пробивший мне грудь, был, так сказать, контрольным выстрелом. Ни один человек с ломиком в груди никогда бы не выжил. Или я не человек?

Дорога к лесу заняла около часа, я наращивал скорость и в конце уже довольно шустро передвигался — как полураздавленный автомобилем краб, волочащий сломанные ноги к морскому прибою.

Ноги тряслись от слабости, суставы, перебитые негодяями и каким-то чудом восстановившиеся, скрипели, трещали и грозили лопнуть — видимо, времени, чтобы восстановиться, было все-таки недостаточно. Но мне нужно двигаться, и, сжав обломки зубов, я упорно, как человек из рассказа Джека Лондона «Любовь к жизни», тащился и тащился вперед, теряя сознание и снова пробуждаясь. Тело работало практически без моего участия, и я даже удивился, когда в конце концов оказался у забора позади дома Марии. Дошел.

В заборе маленькая калитка. Я скинул со столбика веревочное кольцо и медленно, хромая, двинулся к дому. Окна были темны, дверь закрыта, вокруг ни души. Только следы ног — вчерашние блюстители порядка натоптали на грядке с цветами, раздавив кустик ночной фиалки. Она одуряющее пахла и напоминала мне что-то из моей прежней жизни… дедушка. Дедушка! Мелькнуло смеющееся лицо, обрамленное седыми волосами — борода. Мой дед. Потом картинка ушла…

Я постучал в окно — осторожно, костяшками пальцев. Потом еще, еще… Долго никто не отвечал, потом испуганный голос из-за занавески спросил:

— Кто там?! Кто это?!

— Маша, это я, Иван.

— Ты?! — за дверью закопошились, она распахнулась, и в прихожей вспыхнул свет тусклой лампочки, показавшейся мне целым прожектором.

— Аааах! — вскрикнула Мария. — Ваня, ты?! Откуда? Что с тобой?

Я покачнулся и упал бы, если бы женщина не подхватила меня под руку. Она практически втащила мое изломанное тело в коридор и опустила на пол. Затем захлопнула входную дверь и снова посмотрела на меня, ахнув и зажав рот рукой:

— Что они с тобой сделали?! Боже мой, боже мой, боже мой! Надо «Скорую»! Ты же весь изуродован!

— Не надо «Скорую», — с трудом выговорил я, шепелявя и откашливаясь, — мне нужно помыться, промыть раны, переодеться и отдохнуть. Отлежаться. Я потом тебе все расскажу. Вкратце — они меня пытали, требовали, чтобы я сознался в преступлении, которое я не совершал. А потом решили убить. Но я выжил. Мне надо отсидеться несколько дней, никуда не показываясь. Тогда все затихнет. Они сейчас распустят слухи, что в преступлении виноват не я, что я ушел от них своими ногами, типа меня отпустили. А кто меня прибил — они не в курсе. Могут и к тебе прийти. Так что держись. Ты как после вчерашнего? Не тронули тебя?

— Камнями кидали. Окно высадили, я подушками закрыла, а то комары летят. Ерунда, вставлю. Самое интересное, что я ведь всех их знаю, многим помогала — и от армии их детей спасала, и справки делала, — и даже денег не брала, если была такая возможность. И тут вдруг я превратилась в «сучку маньяка». Неблагодарные твари! Больше палец о палец для них не ударю!

— А чего отчим девчонки так на тебя выступал? С чего вдруг он на меня показал? Ты же знаешь, я и девчонки-то никакой не знаю и никогда не видел.

— Он подкатывал ко мне. Еще при муже. Я пожаловалась, что этот тип мне проходу не дает, так муж его встретил и морду набил. С тех пор он нас ненавидит. Как он был рад, что у нас случилась беда. Вот и сейчас — не удержался, чтобы не нагадить. И ведь знает, что невинного осудят и что преступник останется на свободе! И поди ж ты…

У меня в голове вертелись кое-какие мысли по этому поводу, но пока что обдумывать их я не мог. Тело зудело, болело, раны и ссадины чесались — надо было скорее вымыться, все остальное потом.

Мария поставила на газовую плиту ведра с водой, притащила здоровенное цинковое корыто. Налила туда холодной воды и, дожидаясь, когда нагреется вода в ведрах, стала меня раздевать.

— Что это за дырка в рубахе у тебя спереди? И шрам на груди? Раньше его не было…

— Они мне ломик воткнули в грудь, когда добивали. Насквозь пробили.

— Ничего себе… и ты выжил с таким ранением? Да этому шраму, кажется, месяца два!

— Всего часа два. Ты же знаешь, у меня все быстро заживает.

— Ляг на спину, я штаны с тебя стяну… ой, черт! У тебя тут все синее, они тебе все тут отбили! Может, все-таки «Скорую»?

— Не надо «Скорой». Я знаю, что все заживет. А синее — я участковому врезал по яйцам, вот он и оторвался за свою поруганную честь. Ничего, все заработает, еще покувыркаемся с тобой.

— Кувыркальщик, — жалостливо вздохнула Мария, — тебя сейчас только в могилу кувыркать, тьфу-тьфу-тьфу, какой из тебя…

— В могилу? Был я там. Ничего хорошего там нет. Выбрался. И еще выберусь. Хрен возьмут!

Женщина сняла с огня ведра, налила из них в корыто и помогла мне перебраться в емкость.

Горячая вода покрыла мое больное тело, и я расслабился, тут же провалившись в забытье. Сквозь сон я ощущал, как Маша меня мыла губкой, терла, намыливала и снова обмывала. Потом она властно потянула меня вверх, и я подчинился, встав на ноги, шатаясь, как пьяный. Накрыла полотенцем, вытерла и повела на мой диван, где уложила и укрыла одеялом. Я уснул.

Кто-то тихонько трогал мой лоб, потом коснулся губ, я ощутил теплое дыхание и почувствовал запах мяты, подумалось, наверное, недавно зубы почистила. Я улыбнулся и спросонок, не открывая глаза, протянул руки и прижал к себе горячее, упругое тело.

— Тише, тише ты! — пискнула Мария, и я, ослабив хватку, открыл глаза. Женщина лежала рядом со мной и с тревогой смотрела в мое лицо:

— Ты как себя чувствуешь? С тобой все в порядке? Не лихорадит? Не болит? Что ощущаешь?

— Ощущаю, что сейчас я лопну… пусти скорее, мне надо в заведение на огороде!

— Может, тебе… ведро поставить? Ты можешь сам-то идти?

— Могу. Только вот штаны надену, а то твои соседи воспримут все не так, как надо.

— Не выходил бы ты. Сам говорил, надо на время скрыться. Вдруг кто увидит?

— А сколько я спал?

— Больше суток. Если быть точной — около сорока часов.

— То-то меня так расперло! Штаны, давай скорее штаны! И опорки какие-нибудь, сходить в ваш сортир — целое приключение!

Я быстренько сбегал во двор, потом вернулся, тихий и благостный. Ничего не болело, ничего не ломило — здоров как бык. И так же голоден. Меня аж затрясло при мысли о еде.

Мария заранее наварила щей, и мы долго сидели, ели, вернее, ела она, а я заглатывал так, как будто не ел целый год. Подруга даже с какой-то тревогой смотрела за мной, но видя, что со мной ничего не случается, успокоилась и спокойно дохлебала свою чашку. Потом разлила по бокалам чай, и я рассказал ей, что со мной происходило после того, как меня забрали в милицию. Мария слушала, ахала, ужасалась, ее чай остывал, и когда рассказ закончился, уселась, подперев голову рукой и глядя на меня тоскующими глазами, спросила:

— Слушай, может, я проклята?

— С чего вдруг? — не понял я.

— Раньше не верила, смеялась, а теперь, когда встретила тебя, начинаю верить. Ну как же — какой мужик со мной ни свяжет жизнь — получает неприятности. Жил бы ты, да жил в клинике. Сытый, здоровый… а я притащила тебя сюда, и вот чем кончилось. Разве не проклятие?