Эоловы арфы - Владимир Бушин

Это было не только "похоже", это на самом деле было так. Сидящие в зале - и публика, и присяжные, и председатель, и прокурор, и даже Дункель - одни с возмущением, другие со страхом, третьи с досадой все отчетливее видели, что дело обстоит именно так, что этого не скрыть.

- Резюмирую: вам, господа присяжные заседатели, предстоит решить вопрос о свободе печати в нашей провинции. - Энгельс вынул из кармана экземпляр "Новой Рейнской" и поднял его над головой. - Если печати запрещается писать о том, что происходит на ее глазах, если при каждом щекотливом случае она должна ждать, пока будет вынесен судебный приговор, если она обязана предварительно справляться у каждого чиновника, начиная с министра и кончая жандармом, не задеваются ли ее выступлением их честь или деликатность, если печать будет поставлена перед альтернативой - либо искажать события, либо совершенно замалчивать их, тогда, господа, свободе печати приходит конец; и если вы желаете этого, - в напряженной тишине зала Энгельс свернул газету и стукнул ею по ладони, - тогда выносите нам обвинительный вердикт!

Не раздалось ни возгласа, ни хлопка. Видно было, что речь Энгельса произвела не меньшее впечатление, чем речь Маркса, хотя и не содержала такого подробного юридического анализа, в ней реже встречались философские и политические обобщения.

Присутствующие в зале вдруг отчетливо почувствовали приближение драматической развязки.

- Подсудимый Корф! - нарушил наконец тишину Кремер. - Слово предоставляется вам. Что вы хотите сказать суду в свою защиту?

Корф понимал, что он может лишь ослабить силу воздействия на суд речей своих товарищей. Поэтому, посоветовавшись с Хагеном, он ответил:

- Господин председатель! Все, что я хотел сказать, уже изложили здесь два моих соответчика. Поэтому я отказываюсь от последнего слова. Если возникнет необходимость, еще раз выступит мой адвокат.

У прокурора цель была прямо противоположная: ему надо любой ценой сгладить впечатление от речей подсудимых. Поэтому он повторно потребовал слова и говорил долго, скучно и путано.

После Бёллинга выступил адвокат Хаген. Он обратил внимание присяжных заседателей на неуважение к ним, которое выразилось в том, что ни один жандарм не вызван в суд в качестве свидетеля, чтобы быть допрошенным в их присутствии.

- Вы, конечно, мечтаете и даже уверены, - насмешливо перебил прокурор, - что при этом жандармы невольно уличили бы друг друга во лжи.

Хаген, сосредоточенный на своей мысли, не нашелся сразу что ответить. Его выручил Маркс.

- Как можно об этом не мечтать, господин прокурор! - сказал он. Ведь если хотя бы два королевских жандарма стали уличать друг друга во лжи, то это лишь означало бы, что на сей раз они оба служат истине.

Прокурор нервически дернулся в своем кресле, а Хаген, легким кивком поблагодарив подзащитного за помощь, закончил, обращаясь к присяжным:

- Я снова напоминаю вам о вашей задаче судить только согласно внутреннему убеждению, за которое вы отвечаете перед богом и вашей совестью.

Речь Кремера, который резюмировал весь ход судебного разбирательства, была построена умело: в ней преобладал тон такого демонстративного профессионального беспристрастия, что действительно никто не мог понять, на стороне обвинения или на стороне защиты стоит председатель суда.

- Господа присяжные заседатели! Ввиду чрезвычайной важности сегодняшнего процесса разрешите напомнить вам, что, когда вас приводили к присяге, - Кремер многозначительно помолчал, переводя взгляд с одного присяжного на другого, - вы клялись перед святым Евангелием и животворящим крестом господним приложить всю силу своего разумения к тщательному анализу как фактов, уличающих подсудимого, так и обстоятельств, его оправдывающих; вы клялись подать свой голос согласно с виденным и услышанным здесь, по сущей правде и убеждению своей совести.

Кремер сделал еще более длительную, еще более многозначительную паузу, дабы присяжные и все присутствующие почувствовали и осознали высокую торжественность произнесенных им слов, всю ответственность, которую они налагают, и закончил вполне деловито:

- А теперь, господа присяжные заседатели, прошу вас получить вопросные листы и пройти в совещательную комнату для вынесения вердикта. Напоминаю, что ваше решение будет иметь силу лишь в том случае, если вы его примете большинством в две трети, то есть восемью голосами.

Присяжные встали, подошли к секретарю суда, который вручил им вопросные листы, и удалились.

Дункель достал из кармана большие золотые часы. Они показывали половину второго пополудни. Значит, суд продолжается уже четыре с половиной часа. Осознав этот факт, бывший акционер "Новой Рейнской газеты" вдруг почувствовал голод. Но нет, он не уйдет отсюда, не узнав приговора суда. Чтобы заглушить голод, скоротать время и помочь торжеству справедливости, Дункель незаметно перекрестился и стал про себя молиться: "Господь всемогущий! Ниспошли свою благодать на присяжных. Просвети их умы, укрепи души! Не допусти, о господи, чтобы злодеи эти, особенно же нечестивый Маркс и нечестивый Энгельс, ушли отсюда беспрепятственно. Не допусти поругания справедливости и веры во благо. Не допусти!.."

Дама в вуали сидела неподвижно. Напряженный, яркий блеск ее глаз порой улавливался даже сквозь частую темную вуаль.

Прокурор Бёллинг был мрачен. В его ушах звучали грозные слова из недавнего предписания министра юстиции Ринтелена: "Я обращаюсь теперь, когда правительство его величества короля Пруссии сделало решительный шаг для спасения отечества, находящегося на краю гибели, к судебным властям и господам прокурорам всей страны, чтобы призвать их повсюду выполнить свой долг, невзирая на лица. Кто бы ни был виновный, он не должен уйти от немедленно приводимой в исполнение законной кары". Бёллинг спрашивал себя: "Выполнил ли я свой долг на сегодняшнем процессе?" И отвечал: "Да, выполнил". Но вся картина судебного разбирательства, прошедшая перед ним, рождала в его душе тревожную неуверенность. У всех ли присяжных такое же высокое и ясное понимание своего долга? Не поднялась ли в их сердцах смута после речей этих златоустов? Не поколебало ли их стойкость явное сочувствие публики к подсудимым?

А те тихо переговаривались.

- Итак, самое большее, что нам грозит, это два года тюрьмы, - как-то очень легко и беззаботно сказал Корф.

Маркса удивил его тон:

- Разве это мало?

Энгельс понимал, что тяжелее всех и драматичнее всех положение Карла. Если его не упекут в тюрьму сегодня, то это могут сделать завтра, на новом процессе. А ведь у него не только надежды и планы на будущее, как у каждого из них, у него еще и трое малых детей, младшему всего два года...

- Кроме того, - невесело сказал Маркс, - если нас осудят, то, бесспорно, запретят и газету. В лучшем случае прокурор, как и грозился, в залог будущего благонравного поведения газеты потребует четыре тысячи талеров. А где их взять?

Действительно, денег ни у кого не было. Карл уже вложил в газету семь тысяч талеров - почти всю свою недавно полученную долю отцовского наследства, - и больше ничего не оставалось.

- Но ты по-прежнему считаешь, что есть шансы на чудо? - спросил Энгельс.

- Видишь ли, - Маркс пожал плечами, - в моральном смысле процесс нами выигран с огромным преимуществом. За моральной победой по логике вещей должна бы последовать победа юридическая. И в этом смысле моя вера еще более окрепла. Но, как ты мне недавно напомнил, Наполеон больше всего опасался воевать против глупых генералов, ибо действия и маневры глупца невозможно предвидеть. Невозможно с полной уверенностью предвидеть и действия присяжных - людей с цензовой совестью.

Корф, которого, конечно, тоже отнюдь не восхищала перспектива оказаться за решеткой, воскликнул:

- Черт возьми! Но ведь оправдали же присяжные здесь, в Кёльне, Лассаля, потом в Дюссельдорфе - Фрейлиграта и вот совсем недавно, опять здесь, - Готшалька и Аннеке!

- Лассаля судили в августе, Фрейлиграта - в октябре, Готшалька и Апнеке - в декабре 1848 года, - уточнил Энгельс, - а сегодня седьмое февраля 1849 года.

- Вот именно, - сказал Маркс. - И сегодня власти в Берлине и Кёльне, то есть те, кто усадил нас на скамью подсудимых, изображают себя спасителями отечества. А ведь нет ничего опаснее, чем обмануть надежды чиновников на получение медали за спасение отечества. Вероятно, присяжные тоже понимают это.

Вдруг неожиданно для всех открылась дверь и на пороге показались присяжные заседатели. Зал оцепенел. Слышалось только шарканье ног присяжных. Дама в вуали вся подалась вперед. Дункель снова достал часы и взглянул на них: прошло всего минут двадцать, как присяжные удалились. Неужели за это время все решили? Страх и надежда несколько мгновений отчаянно боролись в сердце бывшего акционера, но он скоро сказал себе: "А что же тут, собственно, рассусоливать? Ведь все ясно как божий день перед нами преступники, враги короля и отечества".