Без утайки. Повести и рассказы - Сергей Чевгун

– Нет, это было в девяносто девятом, – Друг фатально упрям, безудержно и безрассудно. – Я позвонил ему и сказал: «Так я приеду?». И он этому не удивился. Он лишь спросил: «Ты один?» И еще он сказал мне: «Чуть позже. Подожди».

Дом. Знакомый подъезд. Запах бичей и кошек. Вверх, на третий этаж. Потертая дверь. Звонка нет, а стучаться вовсе не обязательно. Дверь распахивается от легкого толчка. От дыхания. От одной лишь мысли, что сюда можно войти в любое время дня и ночи.

Друг серьезен:

– Иди без меня.

– Почему?

– Потому что я вижу его каждый день. А тебе еще предстоит с ним встретиться.

…Это я так подумал, и дверь открылась сама собой. Я прошел прямиком на кухню и поставил на стол принесенное питье.

– В самый раз, – хозяин квартиры совершенно не удивлен моему визиту. – Постой, последний раз мы встречались… когда? В девяносто шестом?

– В девяносто шестом я был далеко. А в две тысячи первом уже не стало тебя. Неужели не помнишь?

– Да, конечно… Окраина Хайфа, дешевый пансионат… Запах выглаженных простыней, – голос у него грустный. – В тот вечер ко мне никто не пришел. Служащая пансионата всегда заходила ко мне и желала спокойного сна. А в тот вечер она не пришла. Интересно, почему?

– В тот день в автобус сел смертник. Ты этого не знал?

Он покачал головой:

– Нет. Я подумал, что просто ей надоел. Жаль, что ошибся!

Он достает из стола четвертушку хлеба и головку чеснока.

– Ты пока наливай. А я сделаю бутерброды. Такие маленькие бутерброды. Кажется, их называют тарталетками?

Он аккуратно делит хлеб на сотню маленьких кусочков, на сотню же тончайших пластинок расщепляет желтоватые дольки чеснока. Кусочек хлеба, на него – чесночная пластинка. Кусочек – пластинка, кусочек – пластинка…

– Ну, вот, – он придирчиво осматривает стол. – Значит, за встречу?

– За встречу. Которая когда-нибудь обязательно произойдет.

Теплая водка. Местная и очень скверная. Такая же, как в девяносто четвертом. Кажется, это было в мае. Мы сидели в кафешке на привокзальной площади. Я уже знал, что скоро отсюда уеду. Скользну по ломаной линии, перечеркнувшей карту, и зацеплюсь ненадолго в самом дальнем ее конце.

А тогда, в зябком мае, я говорил ему:

– Так получилось! Я обманул своего героя, и он мне этого не простил.

В его глазах замерцало любопытство:

– Как это было?

– Сначала я создал героя. Я дал ему имя и пообещал бессмертие. Потом создал ситуацию, в которой герой должен был оказаться. И пережил ее вместе с ним.

– А дальше?

– Разорванные страницы, которые уже не склеить. Слова и события, которых уже не вернуть.

– Это Макс Фриш, – сказал он, подумав. – Это его Гантенбайн.

– Нет, это я. И это мой Шитов. Когда ты жил в Сибири и писал свою первую повесть, тебя звали Кротовым. Потом он уехал – на той, предпоследней странице, а вскоре уехал и ты – вслед за ним. Сейчас ты здесь, но скоро снова уедешь. Ведь уедешь?

– Откуда я знаю?

– А впрочем, не важно. Первым уеду я.

Он промолчал. Водка кончилась – неожиданно, как разговор. Потом я уехал, а он задумал свой новый роман. И начал его писать. Он писал и не мог остановиться. Жить ему оставалось еще лет семь, но посмертное забвение уже надувало щеки, готовясь погасить свечу былой известности. А все, что случилось потом, теперь для него уже не имело значения.

– В Хайфе по вечерам я выходил на балкон и принимался размышлять о разных смешных вещах. Например, о книгах, которых мне уже не написать. О героях, которых уже не придумать. Иногда ко мне приходил сосед, старик Дорфман, и мы по очереди начинали вспоминать прошлую жизнь. Старик умер в конце сентября, и с тех пор на балкон я старался не выходить. И о смешном уже не думал.

– А потом не пришла она?

– Да. В тот вечер она не пришла. Я прождал ее целый вечер, потом выключил свет и закрыл глаза. А утром приходить ко мне уже не имело смысла.

Я представил себе его последнюю ночь. О чем он думал тогда, в октябре? Кого прощал и о чем жалел? А может, так: не прощал и не жалел, а вспоминал всех обиженных и не прощенных? На том конце света оставались те, кто его еще не забыл, на этом – те, кто его никогда не знал. И горько было подумать о тех, кто забыл его раньше, чем он умер.

Он снова начинает говорить: о Хайфе, о пансионате. О кошке, которую он кормил с балкона котлетами, припасенными с обеда («Отламывал по кусочку – и бросал»).

– Каждый день кошка как бы случайно прогуливалась под моим балконом. А я как бы нарочно ронял перед ней кусочек котлеты, – говорит он в своей неистребимой шутовской манере. – Старик Дорфман забывал иврит и вспоминал родные буквы. Кричал, что эта палестинская кошка таки объедает его родной пансионат! Скажи, а ты кормил бы кошку, если бы оказался на моем месте?

– Я не люблю котлет, – отвечаю я уклончиво. – А кроме того, мне никогда не нравились чужие лестницы.

Он достает сигареты.

– Пока мне в паспорт не поставили визу, мне тоже казалось, что я никуда не уеду. Но это все иллюзия. Мы уезжаем не потому, что это кому-то хочется. Просто что-то в нас самих протестует против того, чтобы мы остались.

– Понимаю, – отвечаю я ему в тон. – У каждого из нас есть своя кошка, которая сидит и ждет, когда ее начнут кормить с балкона. Ты это хотел сказать?

– А ты именно это и хотел услышать?

Вечная его ирония, иногда неуместная, но всегда вызывающая. Глаза Моисея, однажды заблудившегося в пустыне. Взгляд поводыря за помутневшими стеклами очков.

Мы курим. Он – вечную «Шипку», а я – непостоянное «Мальборо». Я знаю, что будет потом. Мы выпьем. Затем – еще. И еще. А дальше все как всегда: знакомые адреса, заранее угаданные встречи. Неверные стопки, отчаянные стаканы. Душа – широко и навынос, а жизнь и судьба – винтом.

Однажды мы надолго заблудились в квартире случайного знакомого. Сначала пили за новую книгу, потом – за ее автора, а дальше – за тех, кто находился сейчас рядом с ним. Поименно, но без фамилий. День то и дело менялся местами с ночью, и это было немного странно. «Сегодня – это уже сегодня, или пока еще вчера?» – мучил нас один и тот же вопрос. Ответа мы, понятно, не находили.

В поисках выхода мы бродили среди незнакомой мебели, перманентно натыкаясь на сервированный стол. Он подстерегал нас повсюду – на кухне, в гостиной, в спальне, даже в прихожей. Уйти через дверь не представлялось никакой возможности (иногда так бывает). Мы попытались обмануть коварный стол: сделали вид, что отправляемся на кухню, а сами прокрались в спальню и выбрались через окно.

На улице нас встретили. Двое в форме, не считая «бобика». Спросили документы, которых мы с собой не носили. Запахло протоколом и принудительным выяснением личности. Край света, по меткому выражению поэта, поджидал нас за первым же углом.

Тогда он вынул из кармана только что вышедшую книгу и ткнул пальцем в свою фотографию.

– Это я, – сказал он, и тут же спросил: – Это я?

– Да, это вы, – был ответ. – А вот вашего приятеля мы не знаем.

– Ничего, еще узнаете! – весело прозвучало в ответ. – Вот пару книжек издаст!..

Он был щедрым человеком…

Окурок падает в консервную банку.

– На посошок?

Стакан покачивается у меня в руке, и мир покачивается вместе со стаканом.

– Зачем ты уехал? – я почти кричу. – Неужели лишь для того, чтобы кормить с балкона кошку?

– А ты как думаешь? – спрашивает он.

Я не знаю, что ему ответить. И молча выхожу на балкон.

Я здесь гость. Просто гость. Пока.

Я еще не дожил до ответа.

Скоро семь.

Кошка – рядом, я чувствую это. Она уже здесь.

– И откуда ты только взялась… на мою-то голову?

Кошка смотрит на меня снизу – и ждет. Сидит – и ждет.

Кошки умеют ждать.

И ведь дождется…

Без утайки

В двадцатом, что ли, году Григорий Иванович упал с лошади и провалялся на зеленой траве почти всю атаку на барона Врангеля. Но оклемался, вдел героическую ногу в стремя и не вынимал ее аж до самого Перекопа.

Поздним вечером, когда Григорий Иванович стирал боевые портянки в пока ещё белогвардейском Сиваше, подошел героический комдив-2 и сел рядом на бревнышке, поставив шашку с серебряной рукоятью меж кривых кавалерийских сапог.

– Душно мне что-то, Гриша. Я так мыслю, непременно к дождю, – задумчиво сказал комдив, не отрывая зоркого взгляда от золотопогонных укреплений по ту сторону залива. – На дождь я особенно лютый. Могу и рубануть невзначай. Особенно ежели кто на травке прохлаждаться будет!

Поднялся и пошел к лошадям, оставив Григория Ивановича в большом стыде и огромном желании утонуть в Сиваше вместе с портянками.

Не утонул пристыженный боец лишь потому, что в эту ночь славный комдив переправился на ту сторону залива и обратно уже не вернулся. Не захотел революционных шаровар по второму разу мочить, и повел свой отряд из Крыма другой дорогой. За что был срочно вызван в РВС и быстренько расстрелян на станции Вапнярка, в двух шагах от штабного вагона. А Григорию Ивановичу, как вовремя разглядевшему в голове отряда скрытую контру, сам товарищ Буденный вручил именной маузер с гравировкой: «Полковнику Антюхееву за храбрость и мужество в борьбе против красных бандитов. Генерал Шкуро».