Легенды московского застолья. Заметки о вкусной, не очень вкусной, здоровой и не совсем здоровой, но все равно удивительно интересной жизни - Николай Ямской

А уж далее сам ход событий показал, что это было грамотным вложением средств.

Положение, как говорится, обязывает…

Здание отеля с роскошными номерами, рестораном и кафе, спроектированное архитектором А. Ивановым, возвели к 1903 году. Первое время гостиница называлась «Национальной». Однако как раз ничего национального, если под этим подразумевать терема да церквушки, в ее облике не было. Позже в советских путеводителях по этому поводу даже уничижительно писали, что «эго типично эклектическое сооружение, каких множество в городах Западной Европы». То обстоятельство, что существование внутри этой «эклектики» было исключительно комфортным, особенно не выпячивалось.

Но зато было сразу же принято в расчет, когда Петроград оказался в непосредственной близости от фронтов сразу Первой мировой и Гражданской войн. В марте 1918 года столицу Советской республики спешно перевели из города на Неве в Москву. И на период, пока в Кремле, сильно захламленном еще с октябрьских 1917 года боев, наводили порядок, в 107-й номер «Националя» заселился сам товарищ В.И. Ленин. Через неделю вождь, а за ним и весь правительственный обоз с домочадцами перебрались за высокие кремлевские стены. А сама гостиница пережила то же самое номенклатурное нашествие, которому подвергся «Метрополь» и другие лучшие в центре города помещения, куда переселились те ответственные товарищи, кому не хватило места за зубчатой стеной.

О «Метрополе», преобразованном во Второй Дом Советов, речь уже шла. Но для изначально немаленького партийно-советского аппарата это была капля в море. Поэтому к бывшему «Дворцу еды» на Театральной площади мгновенно добавились особняк на Делегатской улице (№ 3), гостиница «Петергоф» на Моховой (№ 4), бывший дом графа Шереметева в Романовом переулке (№ 5).

«Националь» был объявлен Первым Домом Советов. И в соответствии с этим премьерским званием на целых полтора десятилетия оказался оккупированным семьями советских и партийных работников высшего ранга.

Примерно тогда же угловую часть здания украсило большое майоликовое панно с мрачноватым индустриальным пейзажем — одним из ярких образцов реализации ленинского плана монументальной пропаганды.

Другие — гораздо менее афишируемые, но зато гораздо более ощутимые достижения нового строя — утверждались тут же, за украшенной индустриальным пейзажем стеной. Там в отдельно взятых номерах класса люкс уже вовсю разгоралась заря нового быта.

Новое, в частности, заключалось в том, что в роскошных гостиничных апартаментах советские бюрократы действительно жили коммуной. Однако совсем не такой, какую власть скоро принялась насаждать на селе или среди жильцов густонаселенных коммунальных квартир. Просто в комфортабельных, хорошо отапливаемых, с ванными и горячей водой номерах кухни вообще не были предусмотрены. Поэтому большие рабоче-крестьянские начальники вместе со своей родней коллективно питались здесь же, в бывших лучших московских гостиничных ресторанах.

Потом, когда эти островки социалистического благополучия переместили в лучшие для своего времени новостройки, а усиленное питание стали выдавать спецпайками, гостиницам с находившимися при них ресторанами вернули прежнее назначение.

Неувядаемо «европейски эклектичный» «Националь» отвели для приема высоких зарубежных гостей, а также приятного времяпрепровождения тех советских граждан, которые располагали деньгами и, как правило, принадлежали к политической, научной или творческой элите.

Услаждали их, пожалуй, самые лучшие в конце 1930-х годов джазовые коллективы Цфасмана и Утесова.

Из иностранцев здесь особенно привечали «властителей дум» — наиболее авторитетных на Западе писателей, которые, по расчетам Кремля, могли быть особенно полезными в качестве «больших друзей СССР». Не случайно в разное время в «Национале» останавливались Анатоль Франс, Анри Барбюс, Джон Рид, Мартин Андерсен-Нексе, Герберт Уэллс и многие другие. Взгляд на советскую жизнь из комфортабельных апартаментов с видом на кремлевские башни, равно как и проникновенные беседы за уставленными яствами банкетными столами «Националя», много способствовали благоприятному восприятию. Не зря же на удочку щедрого гостеприимства и знаменитого сталинского обаяния (тот, когда нужно, умел бывать и таким) попались даже такие зоркие к действительности и чувствительные к фальши мастера пера, как Бернард Шоу и Леон Фейхтвангер. Причем последний настолько, что в самый разгар массовых репрессий в СССР в своей документальной книжке «Москва 1937 года» ухитрился найти положительный смысл в прославлении товарища Сталина — главного вдохновителя и организатора Большого террора.

Впрочем, в «Национале» — скрытно и старательно — собирали всю, в том числе и самую критическую, информацию. Уж очень было удобно в этом престижном прибежище знатных иностранцев и видных совграждан держать их под наблюдением. Не зря на долгие годы «Националь» стал объектом особого внимания со стороны компетентных советских органов. А гостиничные номера, ресторан и кафе одними из первых оборудованы прослушкой.

Благодаря ее стараниям в 1938 году здесь чуть не погорел молодой, но уже тогда известный Михаил Шолохов. В разработку он попал из-за того, что мимолетно увлекся Евгенией Гладун-Ханютиной. Это была красивая, жизнерадостная и общительная женщина, не оставшаяся незамеченной даже на кремлевских балах. Одно время Гладун-Ханютина возглавляла созданный по инициативе М. Горького журнал «СССР на стройке». Однако самым большим ее увлечением был созданный на дому салон, куда приглашались известные писатели, художники, артисты, дипломаты. Безнаказанно закатывать такого рода «богемные» мероприятия в суровые 1930-е годы было чревато. Но Евгения Гладун-Ханютина могла себе это позволить. Ибо была женой Ежова — шефа НКВД, которому Сталин на какое-то время отвел роль главного в стране палача. Так что участники ее салона как мотыльки слетались в ежовскую квартиру на огонек, даже не подозревая, что очень скоро многие из них обожгут на этом свои крылышки.

Осложнения начались, когда Сталин решил, что «кровавый карлик» свою миссию выполнил и пора его убирать.

После чего в одном из толстенных томов следственного дела уже бывшего наркома подшили любопытную бумажку. Это была копия стенографической записи прослушки одного из номеров «Националя», в котором в августе 1938 года поселился М. Шолохов. Как следует из приложенного к записи рапорта начальника 1-го отделения 2-го специального отдела НКВД Кузьмина, на прослушке Шолохов находился свыше десяти дней — вплоть до отъезда из Москвы. Во время «контроля», как пишет Кузьмин, была зафиксирована «интимная связь объекта с женой тов. Ежова».

То, что бумага с именем Шолохова попала в ежовское дело и легла на стол нового главы НКВД Лаврентия Берии, предвещало самое худшее. Недаром на первом же допросе своего предшественника коварный Лаврентий прежде всего велел Ежову охарактеризовать круг знакомых жены. После чего в лубянских подвалах получили свою пулю не менее знаменитые, чем Шолохов, завсегдатаи ее салона: писатель И. Бабель и журналист, главный редактор «Огонька» Кольцов. Сама Евгения Гладун предпочла отравиться.

Кару, которая нависла над Шолоховым, мог отвести только один человек в СССР — сам Сталин. К счастью, этот главный ценитель литературы в стране счел целесообразным использовать автора «Тихого Дона» дальше. И последовало нечастое сталинское: «Нэ трогать!»

В постсталинские времена страх понемногу улетучился. В общественной жизни наступила оттепель. И к незарезервированным исключительно для «Интуриста» столам «Националя» снова — но уже без особой боязни сболтнуть лишнее — потянулась разнообразная публика из числа подлинных ценителей прекрасного и вкусного.

Кухня в «Национале» (она, кстати сказать, была единой и для ресторана, и для кафе) была отменной, с большим количеством по-настоящему эксклюзивных, а главное — правильно приготовленных блюд. Ну где, например, еще в Москве середины прошлого века можно было отведать столь мастерски приготовленного судака орли или жаренных в сметане окуньков. Этих нежно зарумяненных и чуть от жара пофыркивающих «ребят» подавали на стол в небольших эмалированных сковородках.

В кафе ассортимент блюд был менее изощрен. Но главное — доминировал совершенно иной процедурный разбег. По утрам самым популярным заказом были яблочный пай и одна-две чашечки кофе — по утверждению знатоков, лучшего, чем где бы то ни было в столице. А вот ближе к обеду посетители на кофе уже не останавливались. И дозаказывали граммов двести коньячку (водку в «Национале» принципиально не держали). С этого момента у официантов начиналась настоящая работа.