В тени Большого дома - Косцинский Кирилл Владимирович

Столь же противозаконной была реакция прокурора на мою жалобу по этому поводу. Правда, я было подумал, что сам облегчил ему возможность такой реакции, поскольку жалоба была устной и нигде не зафиксирована. Но тут же я обнаружил в УПК ст. 214: «Жалобы могут быть письменные и устные, в последнем случае они записываются следователем, прокурором или судьей в протокол, который подписывается жалобщиком».

Следствие закончилось. Жизнь приняла размеренный характер: в 7.00 подъем, зарядка, завтрак. Затем часа три-четыре я работал над возникшим вдруг «детективчиком», события которого происходят в конце 1944 года в Австрии (мне хотелось совместить в нем мое знакомство с этой страной и мой новый тюремный опыт. «Детективчик» так и остался неоконченным). Около 12 дня нас — поочередно и поодиночке, так чтобы никто из заключенных не увидел другого, — выводили на прогулку, каждого в один из пяти или шести секторов «колеса», закрепленных за следственным изолятором. Было тепло, я раздевался до трусов и целый час бегал, прыгал, делал гимнастику. После обеда (кормили по сравнению с лагерем просто хорошо, но я еще не был в состоянии оценить эту разницу), — после обеда я с полчаса отдыхал, потом либо читал философов, либо перечитывал Толстого, Достоевского, впервые одолел «Клима Самгина». На сон грядущий в качестве успокоительного я переключался на кодексы. Я все отчетливее понимал, как грубо нарушались следствием законы, и во мне крепла уверенность, что эти нарушения, став известными суду, приведут к оправдательному приговору. Несмотря на «снотворное» (кодексы), спал я плохо, кроме нервов мешала еще яркая лампа над дверью, светившая прямо в глаза, да еще надзиратель, каждые две-три минуты шуршавший металлической створкой «глазка»: в круглом стеклышке всякий раз возникал неподвижный, точно в витрине оптического магазина, глаз бдительного стража.

В эти дни произошло событие, запомнившееся мне на всю жизнь.

Второй этаж следственного изолятора пустовал, лишь изредка в камеру надо мною заходил надзиратель — я слышал над собой его шаги, потом в фановой трубе шумела спускаемая вода. В этот период, действительно, сажали мало: заняты были лишь шесть камер первого этажа. Справа от меня сидел финн (я изредка слышал его взволнованный голос, ломаные русские слова, поток финской речи). Слева был русский, очевидно очень напуганный, — на мои попытки заговорить с ним с помощью тюремной азбуки он не реагировал. Позднее я познакомился с ним: это был инвалид войны, майор морской пехоты Назаренко. Новая молоденькая жена усадила его за «антихрущевские высказывания», надеясь таким образом приобрести квартиру в Ленинграде и дачу в Рощино. В лагере я помог ему написать ряд жалоб, в результате коллегия ленгорсуда по гражданским делам признала его новый брак недействительным, т. к. Назаренко после контузии состоял на учете в психоневралогическом диспансере. По

этому

 — гражданскому — делу суд признал его недееспособным. Однако попытки добиться пересмотра его «политического дела», опираясь на определение гражданской коллегии, не дали никаких результатов: вступал в брак в состоянии невменяемости, но Хрущева ругал вполне сознательно и, несомненно, в целях ослабления... В 1965 году, вскоре после падения Хрущева, его полностью реабилитировали.

И вот однажды я понял, что надо мною появился новый постоялец: он непрерывно ходил, быстрой, нервной и очень неровной походкой. У меня было восемь шагов туда, восемь — обратно. У него непрерывно сбивался темп: то десять, то восемь, то двенадцать. Затихал он лишь на время раздачи пищи и часа на два-три ночью.

Нервность его немедленно передалась мне. Я почти не спал, прислушивался к его шагам, пытался разгадать причины его состояния. На стук по водопроводной трубе он не отзывался.

На третий день, уже под утро — было, вероятно, часов пять — я проснулся от дикого крика. Так может кричать сумасшедший, человек, увидевший страшное привидение, раненый зверь. Надо мною топталось несколько пар ног. Крик затих, но какая-то возня продолжалась. Затем скрипнула открываемая дверь камеры, несколько пар ног загрохотали по железной лестнице и затем, уже почти неслышно, прошелестели по бетонному полу мимо моей камеры — к двери, ведущей в полуподвал, через который нас водили на прокулку.

Естественно, что заснуть я уже не смог.

Около двенадцати выводной, как всегда, повел меня на прогулку. Это был старшина лет шестидесяти, почти всю жизнь проведший в тюрьме. В полуподвале, почти прямо под моей камерой, была загадочная дверь. Металлическая, похожая на металлические водонепроницаемые двери подводных лодок, с металлическим же запорным штурвалом, прикрытая в верхней части брезентовым чехлом, она вела в никуда и давно интересовала меня, как и мощный бронированный кабель, выведенный через стену и шедший под потолком к распределительному щиту. Что скрывалось за этой дверью? Спрашивать об этом надзирателей, дважды в день водивших меня мимо нее, было бессмысленно.

В этот день что-то переменилось в облике этой двери, переменилось почти неуловимо, но глаз арестанта, отмечающий малейшие изменения в окружающей его монотонной действительности, сразу уловил эту перемену: брезентовый чехол был чуть сдвинут, будто кто-то, сняв его, очень старался придать ему прежнее положение, но его вдруг отвлекли и он не довел до конца свое нехитрое дело. Изменилось и положение штурвала. Если он раньше был точно сориентирован по отвесу, то теперь его спицы сместились градусов на 9, может, на 11.

Почти всю прогулку — целый час! — раздумывал я над этими двумя событиями. Есть между ними связь или это случайное совпадение?

На обратном пути, уже пройдя мимо двери, я спросил шедшего впереди старшину:

— А что это за дверь?

Он оглянулся. Лукавый огонек сверкнул в его глазах.

— Которая?.. Эта?! Первый раз вижу.

Связь была! Старшина переиграл. Если бы он ответил, что там кладовая, вентиляционная установка, карцер, морг, что угодно — я сразу бы поверил ему. Мой вопрос явно застал его врасплох. Что же там было? Электрический стул?.. Газовая камера?.. «Расстрельная» комната?..

Давно уже прошли времена, когда можно было, подобно бравому Швейку, попросить в последнюю минуту запломбировать зубы. Прошли и те времена, когда расстрел производился специально выделенной воинской командой с традиционным холостым патроном в одной из винтовок. Возможно, отживает уже и «исполнитель», в глухом коридоре стреляющий в затылок приговоренному. Мы живем в эпоху научно-технической революции, во все области жизни вторгается новая техника. Да, может, оно и гуманнее — включить человека в сеть с напряжением в тысячу вольт?.. Гуманнее для «включающего», но не «включаемого».

...Снова выводной, снова коридор второго этажа и — на этот раз — кабинет Рогова, окнами во двор, так что я вижу висячий переходной коридор в тюрьму и огромные окна главного тюремного корпуса.

За столом почему-то Шумилов и незнакомый мне майор в форме КГБ.

— Хочу вас порадовать, — говорит Шумилов. — Вы вот нас ругаете, а мы выпустили вашу книжку.

И он протягивает мне книжку, о которой, признаться, я и думать забыл: переизданную в «Библиотеке военных приключений» повесть «Если мы живы». Теплая, неожиданно радостная волна заливает грудь... Что там не говори, а все же приятно... Многострадальная повесть, набранная в «Звезде» в 1948 г., а затем рассыпанная и пролежавшая в столе восемь лет.

— Только что поступила к нам в киоск, — продолжает Шумилов. И усмехается: — Купил на память.

Как жалею я до сих пор, что не спросил тогда: «Собираете библиотеку писателей-клиентов? Хорошо бы с автографами!» Сколько писателей прошло с тех пор через руки «литературных критиков в штатском»! Но я поднимаю глаза и смотрю ему в лицо: — Так против кого это говорит? Против меня или против вас?

Улыбка на его лице исчезает.

— Против вас, Кирилл Владимирович. В старые времена ее не только не выпустили бы, но, глядишь, сожгли бы и все то, что вышло раньше. — И в голосе его звучит снисходительность: — Против вас.