Золото и кокаин - Кирилл Бенедиктов

Не успел. Дверь распахнулась у меня перед носом. В комнату вломились двое крепко сбитых стражников в плащах, накинутых поверх доспехов. От них разило чесноком и потом, и эта смесь сбивала с ног не хуже удара одетого в стальную перчатку кулака.

Впрочем, удар кулака тоже не заставил себя ждать: один из них тут же саданул меня в живот, и, хотя я успел напрячь мышцы, мне показалось, что из меня выбили весь воздух. Второй громила ловко заломил мне руку за спину, вывернув запястье так, что я едва не стукнулся лбом о пол.

В таком плачевном состоянии — вынужденно склонившись едва ли не до земли и безуспешно пытаясь вздохнуть — я встретил человека, который спустя некоторое время появился на пороге моей комнаты.

— Диего Гарсия де Алькорон? — поинтересовался человек неприятным гнусавым голосом. Лица я его не видел, поскольку вынужден был разглядывать носки его сапог, но то, как он произносил слова, наводило на мысль о сломанном носе или, во всяком случае, тех наростах в ноздрях, которые лекари называют «полипами».

— Х- р- р, — утвердительно прохрипел я. На более вразумительный ответ в тот момент я был не способен. Но его, видимо, и такое признание удовлетворило.

— Огня! — приказал он отрывисто. — Я должен убедиться лично!

Вслед за этим чья-то сильная рука схватила меня за волосы и резко вздернула мою голову вверх. Не в меру ретивый стражник сунул факел почти что мне в лицо — брови мне опалило жаром.

— Не так близко, болван, — хрюкнул мой непрошеный гость.

Факел отодвинулся, и я наконец получил возможность рассмотреть лицо гнусавого. Сказать, что в этом лице было хоть что-то привлекательное, означало бы погрешить против истины. Оно было узким, худым, с ввалившимися желтыми щеками и острым, как бритва, носом. Темные глаза под клочковатыми нависшими бровями горели фанатичным огнем.

Первой моей мыслью при виде этого малопривлекательного сеньора было: «Ну ничего себе!» Обладатель этих густых бровей и похожего на острие копья подбородка был мне знаком. Года два назад этот человек проезжал через центральную площадь Саламанки в сопровождении отряда вооруженной охраны, и горожане расступались перед ним, прижимаясь к стенам домов и прячась под тень крытых галерей. Ибо это был сам Диего Родригес Лусеро, правая рука великого инквизитора Хименеса де Сиснероса. Его, однако, редко называли по имени — слишком уж крепко привязалось к нему прозвище Эль Тенебреро, что значит «Носитель Тьмы».

Но если мне лицезрение Лусеро не доставляло ни малейшего удовольствия, то сам Эль Тенебреро вглядывался мне в лицо с каким-то жадным любопытством. Это продолжалось довольно долго, и наконец тонкие его губы исказила довольно зловещая гримаса, которая могла бы сойти за улыбку, если бы не волчий оскал острых клыков.

— Именем Трибунала Священной Канцелярии инквизиции Кастилии, Леона, Гранады и Арагона, ты арестован! — торжественно объявил он, гнусавя.

К этому моменту я и сам догадался, что незваные гости заявились в дом вдовы Хуарес не для того, чтобы засвидетельствовать мне свое почтение. Однако меня чрезвычайно занимал вопрос, какие обвинения против меня выдвинуты. Но как раз об этом гнусавый предпочел мне не сообщать. А спросить его я не мог, поскольку по-прежнему испытывал определенные трудности с дыханием.

Он протянул руку и резким движением сорвал с моей шеи цепочку с крестом. Цепочка лопнула, как натянутая струна, а вот витой шнурок подаренной Лаурой ладанки больно впился мне в кожу.

— Срежьте, — бросил Лусеро стражникам.

В опасной близости от моего горла блеснул острый клинок. Эль Тенебреро извлек из складок своего черного одеяния небольшую окованную серебром шкатулку и спрятал туда крест и ладанку.

— В скором времени ты будешь препровожден в тюрьму инквизиции в Вальядолиде для проведения всестороннего расследования, — обнадежил он меня. — А покуда отправишься в городскую тюрьму, где проведешь ночь в покаянии и размышлениях о горестной участи закоренелого грешника.

Тем, кто никогда не бывал в наших краях, надобно пояснить, что в Саламанке у трибунала не было собственной тюрьмы. Все-таки старинный университетский город был слишком свободолюбив для того, чтобы позволять инквизиции вершить свои страшные дела по соседству с одним из четырех светочей мира, как назвал нашу Эстудио Хенераль  сам римский папа Александр IV. Поэтому тех, кого инквизиторы арестовывали в стенах Саламанки, везли в столицу, под самое недреманное око мрачной Супремы.

Как ни странно, слова Эль Тенебреро меня слегка успокоили. В конце концов, наша городская тюрьма, в которую нас, будущих правоведов, водили с ознакомительными целями, — далеко не такое страшное место, как застенки инквизиции в Вальядолиде, о которых ходило множество темных слухов. Не говоря уже о тюрьме в Гранаде, переделанной из подземного зиндана мавров.

С некоторым запозданием я понял, что громилы, так ловко скрутившие меня, тоже были не простыми стражниками из числа записавшихся в городскую полицию увальней, а особыми служителями трибунала — фамильярами, известными своей жестокостью в обращении с задержанными. Фамильяров набирали из опытных солдат-наемников, а иногда — из лучших кулачных бойцов, развлекавших народ на ярмарках. Они носили под плащами стальные кирасы и ловко управлялись с дубинками, чьи медные набалдашники были обшиты толстым войлоком. Такой дубинкой можно свалить с ног даже быка, не рискуя проломить ему при этом череп. Святой инквизиции нужны живые подследственные, а не трупы.

— Скажите мне, по крайней мере, в чем меня обвиняют, — произнес я, неожиданно для себя довольно внятно.

Эль Тенебреро надменно покачал головой.

— Узнаешь в надлежащее время. Уведите его.

И меня поволокли вниз по лестнице.

Пока меня тащили через зал, скудно освещенный двумя свечными огарками (один держала шепчущая молитву Тереса, второй — сама сеньора Хуарес), я лихорадочно обдумывал план побега. Единственный шанс на спасение заключался в том, чтобы, оказавшись на улице, попытаться выскользнуть из рук своих стражей и, пользуясь ночной темнотой, скрыться в запутанных переулках. Но фамильяры, опытные в своем ремесле, понимали это не хуже меня. Прежде чем отворить дверь, один из них врезал мне своей дубинкой по спине, несколько повыше поясницы и правее позвоночника. Меня скрутила жестокая судорога, и я, как куль с зерном, повис на руках своих конвоиров.

Смутно помню, как меня, словно бычка на убой, тянули по улице за веревку, обмотанную вокруг запястий. На этот раз мне уже было не до того, чтобы смотреть под ноги, и несколько раз я наступал в вонючие сточные канавы. Идти пришлось не слишком далеко: тюрьма располагалась всего лишь в четырех кварталах от улицы Сан-Себастьян. У ворот тюрьмы фамильяры передали меня тамошней страже, заставив пожилого начальника караула расписаться в какой-то бумаге.

— Доброй ночи, сеньор Диего, — обратился ко мне начальник караула, когда фамильяры, забрав бумагу, удалились прочь. — Вы ведь сын дона Мартина де Алькорон?

— Точно так, — удивленно ответил я.

Седой тюремщик подошел ко мне и принялся распутывать веревку, стягивавшую мои руки.

— А я ведь знавал вашего батюшку, мы вместе сражались под Аусеной!

Битва под Аусеной произошла еще до моего рождения, но отец неоднократно рассказывал о том, как кастильские рыцари славно отделали тогда проклятых мавров.

— Неужели? — пробормотал я. В душе моей вспыхнула надежда — может быть, в память о героическом прошлом, начальник караула найдет способ отпустить меня?

— Мне жаль, что я вынужден так принимать сына своего боевого товарища, но полученные от дона Лусеро указания совершенно недвусмысленны. Святая инквизиция считает вас опаснейшим преступником и настаивает на том, чтобы вы содержались под усиленной охраной. Я очень сожалею, поверьте.

Огонек надежды угас, будто на него выплеснули ведро холодной воды.

— Строго говоря, — продолжал этот достойный сеньор, — у дона Лусеро нет необходимых полномочий, чтобы указывать мне, где должен размещаться узник, который к тому же задержан не светскими, а духовными властями. И я с удовольствием разместил бы вас, сеньор Диего, в своих собственных комнатах, если бы не сопроводительная бумага, подписанная главным судьей…

— Кем? — вырвалось у меня.

Начальник караула наконец справился с последним узлом и отбросил веревку, словно ядовитого гада.

— Главным судьей Саламанки доном Бернардо Гусманом.

За этот вечер мне довелось испытать немало ударов — как в прямом, так и в переносном смысле, — но этот оказался самым тяжелым.

Перед моим мысленным взором промелькнула странная ухмылка, с которой судья нынче утром говорил о справедливости. Так вот что имел в виду старый негодяй!