Синдром тотальной аллергии - Сергей Шведов

Сознание я не потерял, но горизонт несколько раз качнулся у меня перед глазами, как у пилота самолёта, попавшего в турбулентный поток, когда кажется, что машина по своей воле машет крыльями.

На коленках я снова подполз к воде и только сейчас заметил, что берега озерца были окаймлены как бы инеем. Я тронул веточку какого-то засохшего суккулента, и с неё осыпались белоснежные хлопья, выросшие из кристаллов соли. Лёд на дне прозрачного озера оказался отложениями соли, а «водоросли» — ажурные кристаллические конструкции, построенные выпавшими из перенасыщенного солевого раствора кристаллами.

Я распластался по земле под палящим солнцем и чувствовал, что закипаю.

Мне уже стало как-то все равно, найду ли я пресную воду или нет, после того, как я познал на собственной грудной клетке, раздираемой спазмами, что воздух дороже воды, без которой можно прожить несколько дней, а без воздуха — считанные минуты.

Когда решил встать, я с удивлением узнал, что я теперь больше не могу с прежней лёгкостью вскочить на ноги и вообще не могу подняться. Не девять секунд, как на ринге после нокаута, а добрых десять минут я, пошатываясь и ловя равновесие, поднимался на сведённые судорогой ноги и наконец-то сделал первый шаг.

Перед глазами уже не стояла воображаемая карта, где было чётко обозначена цель — железнодорожный разъезд. У меня оставалось единственное побуждение — идти, чтобы не упасть и больше не встать. Если упаду — достанусь корсакам и каскырам на ужин.

Поначалу шагать было не так уж трудно. Под ногами был твёрдый такыр, я шёл как бы по плацу, вымощенному многоугольными плитами. Но чуть позже чёрные лепёхи такыра стали крошиться, истончаться, и вот через некоторое время я уже брёл по щиколотку в вонючей грязи солёного болота, припорошенной пустынным «инеем» — пушистым слоем кристаллов соли.

Когда болотная грязь дошла до колен, я начал менять направление в поисках выхода на мелкое место, но всякий раз липкая маслянистая трясина всё глубже утягивала мои ноги. Уже и идти было нельзя — едва только с хлюпаньем вытащишь одну ногу, как другую болото затянет ещё глубже.

Когда я совсем выбился из сил, то заметил, что берег соленого болота совсем уже близко. До него оставалась каких-то пару метров. На берегу торчала сухая осока или остролист, мне в тот момент было не до ботаники, чтобы классифицировать растения. Но за эти два метра до берега пришлось расплачиваться с каждым шагом все более глубоким погружением в болото. Когда я судорожно ухватился за сухую поросль на прибрежной кочке, я уже был по шею в вонючей солёной жиже.

Я понял, что не утону, потому что разжать мои руки, намертво уцепившиеся в жёсткую поросль на берегу, можно будет после моей смерти только рычагом. Мой голый обожжённый череп раскалился под солнцем, но я не мог уже даже смочить его полужидкой грязью, чтобы оставить на нём хоть какую-то защитную плёнку от палящего солнца.

Глава 16

Я не потерял сознания, а держался стойко. Благо, тут не было назойливых осенних мух, а то они добавили бы мне мучений. Для них тут просто не было пищи.

Перед закрытыми глазами у меня катались огненные колёса, рассыпая искры. В ушах стучал пульс, и вообще так шумело, что я не расслышал бы даже выстрела над ухом.

Беспорядочное мелькание картин перед закрытыми глазами сменилось устойчивыми фантомами. Самым ярким видением была улыбающаяся морда тайгана, к ошейнику которого была привязана фляга с водой.

— Пей! — гавкнула собака, и я зубами вцепился в сосок на конце фляги, который был похож на жёсткую соску для детского рожка с молочной смесью.

От пресной воды голова закружилась, как от водки, и я снова ушёл в полубессознательное небытие, где выдумку не отличишь от настоящего.

Следующим видением явилась Карлыгаш на строевом коне, похожем на чистокровного дончака. Я понимал, что в действительности тут могут выжить только неприхотливые мохноногие коняшки, похожие на лошадей Пржевальского, но царственная наездница восседала именно на длинноногом коне.

Карлыгаш была в остроконечном шлеме и блестящих доспехах. За спиной её стеной выстроились ордынские полчища с развивающимися боевыми значками на копьях.

— А я за тобой пришла, миленький! — звонко рассмеялась Карлыгаш и подала мне руку.

Я почувствовал, что поднимаюсь, точнее — возношусь. В глазах была не темнота, а плыла какая-то фиолетовая темь с прожилками алых и оранжевых разводов, как будто ещё не застывшая текучая магма, стекающая по склону кратера вулкана, потухшего тут миллионы лет назад.

Так вот оно какое, это тенгрийское Небо! Не знаю только, за какие заслуги я туда попал. Тьма спала с глаз. Вокруг было царство белого цвета и нестерпимого яркого света. Потом из радужного сияния постепенно начали проступать очертания неземных существ и неведомых предметов.

Меня возносили, переносили, поднимали и опускали ангелы в белом с ног до головы. Я ощущал, что возлежал на странном ложе, пронзённом лучами нестерпимо яркого света и блестящими молниями, которые пучками отходили от меня. Хотя меня самого как бы и не было. Я не видел у себя ни рук, ни ног. Я превратился в пульсирующее облачко. От меня осталось только чистое сознание, которое владело моим зрением и слухом, но тела в целом я не ощущал.

Я не видел повелителя неба, он остался скрытым от меня, но вопрошающий призыв хана Тенгри я всё же слышал, точнее, ощущал всем своим оставшимся существом в виде ядерно-электронной плазмы или неизвестного науке силового поля.

— Ты половину своих коротких прожитых лет был предан злу!

Хоть сейчас у меня и не было тела, но я почувствовал, что мурашки у меня как будто бы пробегают по коже. Рассудок, по привычке жить среди таких же грешных людей, как и я сам, лихорадочно искал, что бы такого соврать в ответ, чтобы половчее выкрутиться. Но холодное сознание оказалось честнее рассудка:

— Да, я предавался искушениям и искал греха.

— Тебя бессознательно влекло к запретному?

— Не, я осознанно находил в нём пресыщенное удовольствие.

Голос повелителя Неба своим утробным гулом походил по тембру на звучание оркестровой тубы, но с угрожающими призвуками предгрозового рокота, от которого воют собаки и запираются в муравейнике муравьи. Эти звуки не разрушали пространство вокруг, а созидали его, и сами были этим миром.

— Стремление первенствовать?

— Знакомо мне с малых лет.

— Природная жестокость?

— И это во мне есть.

Всё вокруг меня обрело реальные очертания, а я обрёл живое тело. Точнее, съёжился, скукожился и превратился в маленького мальчика-с-пальчик, четырёх-пяти лет отроду. Малышу доставляло удовольствие обжигать крапивой голые ножки плачущей сестрёнки.

— Страсть к стяжательству богатств и финансовому всемогуществу?

Декорации моделируемого, но совершенно реального для меня мира вмиг изменились. Вот я уже тайный наследник английского лорда в своём замке. Таким я видел себя в мечтах ещё подростком после просмотра очередного костюмно-исторического фильма из жизни английских аристократов.

— Жажда крови?

Трёхмерный вещный мир превратился в поле яростной битвы, усеянной телами павших. Я — великий полководец и изощрённый тиран, изводящий под корень целые непокорные народы на мегауровне, а на микроуровне — саморучно изощрённо пытающий своих жертв. Это тоже из подростковых фантазий, выросших и взлелеянных для меня миром кинофильмов и компьютерных игр.

— Тебе ведом подлый страх. Ты трус!

— Да. И настолько трус, что жгучий стыд за собственную трусость толкает меня на безрассудную храбрость.

— Ты способен на предательство!

— Да. Я смогу предать. Во мне живёт предатель.

— Из-за страха смерти?

— Нет. Смерти я не боюсь. Но мне смогут внушить, что моя подлость пойдёт на пользу людям. Тогда я предам ради торжества ложной идеи справедливости.

— И останешься доволен собой?

— Нет, сломаюсь.

Хозяин Неба знал обо мне всё. Любые потаённые уголки моей мелкой и жалкой душонки были ему открыты. Я уже не боялся его. Мне уже незачем было бояться — всё кончено. Мне страшно хотелось того, чего я был начисто лишен при жизни — чистосердечного покаяния.

— Ну же!

— Что, владыко?

— Произнеси, о чём так страшно вожделеешь.

— О ч ём именно? — Это уже пустилось на хитрость моё чистосердечное сознание, а не только подленький рассудок.

— Грешен! Грешен! Грешен… Каюсь! Каюсь! Каюсь!.. Пусть не будет мне прощения во веки.

— Не верю, — был мне ответ.

На возрождение в новом теле на сочных пастбищах, где пасутся небесные скакуны, мне рассчитывать не приходится. Жаль, что Карлыгаш при моей жизни не сказала мне, каков у тенгрийцев ад. Хотя нетрудно догадаться. Если на суде в тенгрийском чистилище терзает такая душевная мука, то что же меня ждёт в ихней преисподней?