Стародубская война (1534—1537). Из истории русско-литовских отношений - Михаил Кром

«Ничейный» исход войны не должен заслонять тот факт, что она потребовала от обоих воюющих государств концентрации больших средств и сил, заняла центральное место во внешней политике России и Литвы в те годы, отодвинув другие проблемы на второй план445. Отношения с иными государствами (особенно с Крымом и Молдавией) были тесно увязаны с ходом русско-литовского вооруженного конфликта.

Наконец, следует подчеркнуть компромиссный характер перемирия 1537 г.: впервые за полувековой период русско-литовских войн ни одна из противоборствующих сторон не приобрела решающих выгод. Соглашение 1537 г. зафиксировало определенное равновесие: Литва оказалась не в состоянии вернуть утраченные территории, а Москва временно прекратила попытки новых захватов принадлежавших Великому княжеству славянских земель. Устойчивость этого равновесия была подтверждена впоследствии неоднократным продлением перемирия вплоть до начала Ливонской войны.

Глава 6

СУДЬБЫ РУССКИХ ПЛЕННЫХ ВРЕМЕН СТАРОДУБСКОЙ ВОЙНЫ

Итак, стороны сумели достичь взаимоприемлемого компромисса по территориальным вопросам, что и нашло отражение в перемирии, заключенном 8 февраля 1537 г. Однако было бы ошибкой думать, будто это перемирие решило все проблемы, порожденные войной. Камнем преткновения в русско-литовских отношениях в течение многих лет оставался вопрос о размене пленных.

На переговорах в Москве в начале 1537 г., предшествовавших заключению перемирия, стороны так и не смогли придти к соглашению по упомянутому вопросу, от решения которого зависела судьба сотен людей, томившихся в неволе. Бояре предлагали освободить пленных без всяких условий («пленным на обе стороны свобода»), но литовские послы не хотели об этом и слышать: «тому ныне и вперед никак не мочно сстатись, чтоб в перемирье пленным свобода учинити»446. Бояре пытались взывать к здравому смыслу своих партнеров по переговорам: «да что в том прибыток, — риторически вопрошали они, — что пленных не отступитись, а своих не взяти: ведь человеци, и коли человеци, и они смертны — быв, да не будут: и в том что прибыток?»447 Послы возражали: «ныне у нашего господаря государя вашего великие воеводы и люди добрые, а у вас господаря нашего люди худые: и господарю нашему чего деля пленным свобода учинити на голые слова?» Аргументация русской стороны сочетала в себе практицизм и апелляцию к христианским ценностям: «у вашего господаря добрые люди, а у нашего государя люди молодые, — говорили бояре послам, — ино их много: ино бы на болшинство натянути, менших людей болши взяти; а ведь в болших душа, и в менших души же, а обои погибнут, и в том что прибыток на обе стороны?»448 Но послы упорно не хотели отдавать пленных «на голые слова» и требовали за них уступки Чернигова или какого-либо другого города. После того как русская сторона решительно отвергла это предложение («пленных на пленных меняти, а городы не треба на пленных давати»), вопрос о пленных был просто снят с повестки дня дальнейших переговоров: «коли межи государей мир вечный не может быти, а пленным свободы не будет — заявили послы боярам — и вы ныне поищите того, чтоб межи государей могло на чем перемирье сстатись, без пленных»449.

Между тем, как уже говорилось выше, к осени 1538 г. в литовском плену, по данным официальной переписи, находилось 166 человек, из них чуть больше половины (84) провели там уже почти четверть века — со времени поражения русского воинства под Оршей в сентябре 1514 г.450; остальные попали в плен в ходе Стародубской войны. Как они жили в неволе и как сложилась их судьба после заключения перемирия в 1537 г. ?

По наблюдениям М. Сирутавичюса, условия содержания военнопленных в Великом княжестве Литовском в немалой степени зависели от их социального статуса: знатные лица — князья и воеводы могли рассчитывать на лучшее питание и обращение, чем простые пленники. Им разрешалось также писать своим родным в Москву с просьбой о вспомоществовании. Но, с другой стороны, их бдительнее охраняли, чем остальных узников451.

Как явствует из составленного 20 октября 1538 г. реестра всех пленных в Великом княжестве452, русские воеводы, захваченные литовцами в ходе только что закончившейся войны, содержались в различных замках: так, в Вильне находился князь Семен [Федорович] Сицкий: как сказано о нем в самом документе, «справца был над людьми в Стародубе» (см. Прил. II с. 116). Очевидно, он был захвачен в плен вместе с кн. Ф. В. Овчиной Оболенским при штурме этой крепости 29 августа 1535 г. Нужно добавить, что об участии кн. С. Ф. Сицкого в обороне Стародуба из других источников, помимо цитируемого списка пленных, ничего не известно.

Среди пленников, содержавшихся в 1538 г. в Тракайском замке («у Троцех»), обращают на себя внимание имена Петра и Григория Григорьевичей Колычевых (Прил. II с. 117). Из сохранившейся наказной памяти князю Михаилу Юрьевичу Оболенскому известно, что Г. Г. Колычев был товарищем этого воеводы в походе на Кричев453. Как нам уже известно, этот поход состоялся летом 1536 г. и окончился неудачей, а воеводы, командовавшие русской ратью, попали в плен. Судя по списку пленных 1538 г., Петр Колычев сопровождал брата Григория в том злополучном походе и разделил его участь. Что касается самого кн. М. Ю. Оболенского, то он упомянут среди пленников, заточенных в Мельницком замке (с пометой: «пойман под Крычовом» — Прил. II с. 120); там же находился и кн. Ф. В. Овчина Оболенский — стародубский наместник, мужественно руководивший обороной крепости в августе 1535 г.

О князе Федоре Васильевиче нужно сказать особо. Поначалу условия его содержания были вполне сносными, можно даже сказать — почетными: литовцы с уважением отнеслись к храброму воеводе, о котором к тому же было известно, что он приходится двоюродным братом могущественному временщику — фавориту регентши Елены Глинской князю Ивану Федоровичу Овчине Телепневу Оболенскому. Король поручил охранять знатного пленника самому гетману Юрию Радзивиллу454; при князе Федоре оставили его слуг: в документах гетманской канцелярии упоминаются «дьяка князя Овчинина Истомины листъки…»455 Очевидно, этот «дьяк» Истома был личным секретарем князя Федора Васильевича. Больше известно о другом его слуге — Андрее Горбатом: сохранилось пять писем, им написанных (см. Прил. III, № 2—6); два из них были адресованы сыну и племяннику его господина — соответственно, князьям Дмитрию Федоровичу и Василию Федоровичу Оболенским, а остальные — родственникам и знакомым Андрея. Он исполнял ответственные поручения кн. Ф. В. Оболенского: именно его князь Федор, с ведома гетмана, послал в сентябре 1535 г. в Москву, к двоюродному брату — кн. Ивану Федоровичу Овчине Оболенскому «о своих потребах, чтоб к нему что послати на его потребы»456. При этом литовская сторона преследовала свои цели: паны надеялись таким неофициальным путем добиться возобновления переговоров между виленским и московским дворами, прекратившихся в период военных действий. Этот расчет полностью оправдался: завязавшаяся осенью 1535 г. дипломатическая переписка между боярином кн. И. Ф. Овчиной Оболенским и гетманом Юрием Радзивиллом привела затем к обмену гонцами и посланниками и в конечном счете — к заключению перемирия в 1537 г. Но нас сейчас интересует судьба двоюродного брата временщика — князя Федора Оболенского, который продолжал томиться в литовском плену.

14 ноября 1535 г. Андрей Горбатый поехал обратно в Литву; князь Иван Овчина Оболенский послал с ним ответную грамоту брату Федору: «Слышев про твое здоровье, сердечно есмя порадовались, — писал князь Иван, — дал бы Бог и вперед еси здоров был, а яз бы твое здоровье слышел, аж даст Бог — и видел (обнадеживающий намек на возможность в будущем освобождения князя Федора из плена. — М. К.). А здесе, господине, семиа твоя и сын твой, дал Бог, поздорову…»457 Далее боярин извещал своего родственника о выполнении его просьбы: по ходатайству кн. И. Ф. Овчины Оболенского правительница велела взять под защиту семью и владения пленного воеводы: «И мы, господине, от тобя государю великому князю Ивану Васильевичю всеа Русии и государыне великой княгине Елене били челом; и государь князь великий и государыня великая княгини Елена пожаловали, семью твою и сына твоего устроили и беречи приказали, и подворие и села приказали беречи, как им Бог положит на сердце»458.

Андрей Горбатый вез с собой из Москвы не только грамоту: 1 января 1536 г. Николай Нипшиц писал из Вильны своему постоянному корреспонденту, князю Альбрехту, что через несколько дней в литовскую столицу должно вернуться посольство, которое пленный князь Овчина посылал к своему правительству в Москву; «посольство», по сведениям Нипшица, сопровождало 10 телег и 40 лошадей459. 10 января Нипшиц сообщал тому же адресату, что прибывшее к пленному московиту «посольство» из Москвы привезло ему золото, соболей, одежду, красивых собак, а также большого сокола, подобного которому не видывали в здешних странах460. Очевидно, для доставки всего этого добра и понадобилось десять возов и сорок лошадей! Часть привезенных богатств пошла «на потребы» знатного пленника, а другая часть была использована для подарков литовским вельможам461.