Воевода - Дмитрий Евдокимов

   — Что так?

   — Спасался от лихих людей.

   — От каких таких «лихих»?

Димитрий перешёл на шёпот:

   — От псов государевых...

Григорий с понимающим участием взглянул на гостя:

   — Мне тоже от них пришлось побегать. Но почему спасаться с ранних лет? В чём можно провиниться, будучи несмышлёным ребёнком?

   — Моя вина — в моём рождении.

   — Не понял, что-то уж больно загадочно говоришь! Нельзя ли пояснее?

   — Сие есть великая тайна! — не без напыщенности, подняв указательный палец к сводчатому потолку, заявил гость.

Григорий принял обиженный вид:

   — Меж друзьями не может быть никаких тайн. И как я буду выполнять приказ канцлера, если от меня что-то скрывают?

   — Добро, я скажу, — для виду помешкав, сказал гость.

Он встал, подошёл к двери, опасливо прислушался, нет ли кого за нею, вернулся, сел вплотную к Отрепьеву и на ухо жарко выдохнул:

   — Я — царевич Угличский.

Отрепьев с недоверием отодвинулся от Димитрия:

   — Слыхали, слыхали. Бог подаст!

   — Клянусь всеми святыми, я царевич!

   — Как же — тебя похоронили?

   — Не меня, другого мальчика. Меня спас лекарь-немчин, раненного. Унёс к себе, а затем тайно уплыл со мной на лодке в потаённое место, а потом, когда я поправился, уехали с ним к Литве. Там я и жил все эти годы, под рукой князя Курбского, а последний год у канцлера был в читчиках.

   — Складно сказываешь, — уже смягчившись, сказал Григорий. — Ну, а зачем в Россию вернулся? Неужели головы своей не жалко?

   — Дело есть, — ответил Димитрий. — За тем делом и ты понадобился...

   — Ну, говори же!

   — Нужно мою матушку разыскать. Прячет её Борис где-то в дальнем монастыре. Видать, боится.

   — Чего?

   — Что я её разыщу, чтобы благословение принять...

   — Благословение?

   — Да, на подвиг ратный за царскую корону, что злодей похитил!

   — А как ты себе мыслишь бой с царём затеять? На поединок вызовешь? — скептически усмехнулся Григорий.

   — Не смейся! Подниму всех обиженных на Бориса! Соберу войско в Москве!

   — Надо обязательно казаков с Украйны позвать! — загорелся Отрепьев. — Воины хоть куда, и на Бориску злы!

   — Конечно, и казаков пригласим.

   — Ну, что ж, я с тобою до конца! — воскликнул Отрепьев. — Как станешь царём, сделаешь меня боярином!

   — Будешь моим канцлером! — торжественно заявил Димитрий.

   — Ух ты! — восхитился Григорий. — За это давай ещё выпьем!

   — Не много ли будет? — засомневался Димитрий. — Нам надо ясные головы иметь.

   — А у меня, сколько ни пью, всегда ясная голова! Кого хоть за столом перепью! — хвастливо заявил Отрепьев.

Действительно, опрокинув кубок, он остался внешне таким, как был. Утерев рукавом рот, критически осмотрел одежду Димитрия.

   — В такой рясе тебе показываться нельзя, — заявил он деловито. — Новая, необношенная. Начнутся расспросы — где купил, на какие шиши?

Григорий полез в свой рундучок, выбросил оттуда грязную, порванную рясу.

   — Вот надевай. Будет как раз! Сейчас пойдём в ночлежку, поживёшь несколько дней там, пока я буду разузнавать, где находится инокиня Марфа. Будешь помалкивать. Я скажу, что ты блаженный и ничего не помнишь. Назовём тебя... Леонидом. Из какого ты монастыря, то неведомо, просто ходишь по храмам, молишься. Понял?

Сторожевые стрелецкие посты, гревшиеся кострами у рогаток на крестцах, беспрекословно пропускали двух иноков. У Покровских ворот нашли покосившуюся избушку, служившую пристанищем для бродячей братии. Здесь Григорий встретил знакомого, полного монаха в почти сопревшей рясе, с железными веригами на груди.

   — Варлаам!

   — Гриня! — растроганно воскликнул старик и полез целоваться, обильно распространяя запах хмельного. — Совсем забыл меня, как пристроился в тёплое местечко. Как мы с тобой по монастырям хаживали!

Отрепьев расцеловался со старцем без всякой брезгливости.

   — А это кто?

   — Инок Леонид! — ответил Григорий. — Он блаженный, совсем почти не говорит. Ты уж присмотри за ним, пока я его куда-нибудь в монастырь не пристрою. Я отблагодарю!

И Григорий потряс бутылью, ловко извлечённой из-под рясы.

   — Разве я обижу блаженного! — воскликнул обрадованный Варлаам. — Будь спокоен, обихожу, как сына родного!

В следующую неделю Димитрию представилась редкая возможность познакомиться со всей Москвой. Варлаам в поисках милостыни неустанно переходил от одной церкви к другой, не забывая при этом наведываться в кабаки, где его тоже все знали. Побывали они и в Кремле во всех соборах, и на Арбате, и на Сретенке, и в стрелецкой слободе. Димитрий помалкивал, изображая блаженного, но слушал жадно, впитывая разговоры москвичей о неудачной попытке Бориса женить дочь, о начавшемся в деревнях голоде, о многочисленных видениях, являвшихся святым людям то там то сям и предвещавших то войну, то скорое падение царя...

В одном из кабаков нашёл их Отрепьев. Был он мрачен и озабочен.

Отвёл Димитрия в сторону, сказал:

   — Уходим немедленно. На меня донесли, будто слухи о царевиче распускаю. А как было иначе узнать о Марфе? Хорошо мой дядька, Ефимий, предупредил. Так что в дорогу не мешкая.

Он громко обратился к Варлааму:

   — Прощай, святой старец! Спасибо тебе за инока.

   — Куда же вы на зиму глядя?

   — Хочу пристроить его в монастырь на Новгородской земле.

   — Жаль расставаться.

   — Может, ещё и свидимся.

   — Дай-то Бог. Я, грешным делом, к весне на юг подамся. В Киевскую лавру на богомолье. Может, и вы со мной?

   — Там видно будет. Прощай, Варлаам.

«...И прииде к царице Марфе в монастырь на Выксу с товарищем своим, некоим старцем в роздранных в худых ризах. А сказаше приставом, что пришли святому месту помолитца и к царице для милостыни. И добились того, что царица их к себе пустила. И, неведомо каким вражьим наветом, прельстил царицу и сказал воровство своё. И она ему дала крест злат с мощьми и камением драгим сына своего, благоверного царевича Димитрия Ивановича Углецкого».

Пискарёвский летописец.

После долгой суровой зимы долгожданная весна сначала порадовала крестьянина: была она ранней и тёплой. Но когда наконец земля оттаяла и пахарь засеял её, стоило едва проклюнуться всходам, как ударил мороз, разом погубив все надежды. Лишь в начале июня те, у кого ещё были остатки лежалого, «забытого» зерна, засеяли пашню вторично, зная, что и в третий раз будет недород. Один недород крестьянин ещё мог пережить, потуже затянув пояс, но три подряд...

Исаак Масса, вернувшийся из Голландии с очередной партией шёлка, возбуждённо рассказывал Маржере о виденном на обратном пути:

   — Поселяне в деревнях съели весь скот — кур, овец, коров, лошадей, и даже кошек и собак, тех, что не успели убежать в поисках пищи. Поели всю мякину в овинах, а теперь бросили дома, рыщут по лесам, едят со страшной жадностью грибы и всевозможные съедобные коренья. От такой пищи у них животы становятся толстые, как у коров, и настигает страшная смерть: происходят вдруг странные обмороки, люди без чувств падают на землю, и их тут пожирают волки и лисицы, которых появилось неимоверное количество!

   — Лисы и в Москве появились: падаль ищут! — ответил Маржере. — Мой оруженосец Вильгельм вчера пристрелил лисицу прямо во рву у кремлёвской стены!

Нищих в Москве прибавлялось с каждым днём. Семён Годунов докладывал царю:

   — Сотни оборванных и голодных людей стоят у Фроловских ворот, в Кремль их стрельцы не пускают.

   — Что они говорят?

   — Они молчат, но все, как один, держатся за вороты своих рубах.

Борис нервно подёргал себя за унизанный жемчугом ворот рубахи.

   — Напоминают мне о моём обете? Что ж, я слово своё сдержу. Зови ко мне дьяков Дворцового приказа.

Вместе с дьяками пришёл и двоюродный дядя царя Степан Васильевич Годунов, ведавший царской казной.

   — Все запасы зерна из житной башни пустить в продажу по твёрдой цене! — распорядился царь.

   — А как установишь твёрдую цену? — спросил Годунов-старший. — Прошлым летом четверть ржи на рынке шла по три-четыре копейки, а сейчас по рублю. Есть барыги, что и по два уже торгуют.

   — Таких хватать и бить на площади кнутом нещадно! — сурово приказал царь. — А твёрдую цену установить вполовину от рыночной. Но продавать не более двух четвертей на руки, чтобы не содействовать алчным перекупщикам.

   — Значит, по пятьдесят копеек? — уточнил один из дьяков, записывавший царские распоряжения.

   — Так у многих не то что пятьдесят, копейки не найдётся! — заметил Семён Годунов.

   — Открыть казну, установить раздачу денег страждущим!