Воевода - Дмитрий Евдокимов

— Ты сам лжёшь, холоп! — загремел канцлер. — А я всё говорю правду! Не со знаменитыми бы послами тебе говорить, а с кучерами в конюшне!

С этими словами он вышел из палаты. Власьеву пришлось приложить много усилий, чтобы утихомирить страсти и продолжить переговоры.

Но от того, что они стали проходить более спокойно, дело не сдвинулось. Бояре явно затягивали обсуждение, ссылаясь по малейшему поводу с царём, который чувствовал себя всё хуже и хуже. По Москве пошли разговоры, что Борис при смерти.

Прошёл месяц, второй, третий. Сапеге стала ясна причина промедлений, когда однажды весенним днём мимо его двора под звон тулумбасов провезли шведское посольство во главе с Гендрихсоном и Клаусоном. Сапега усмехнулся, глядя на их озадаченные лица. Царь Борис поступил со шведами так же, как и с ним, когда его карету специально провезли мимо двора Густава.

Кстати, принц Густав оказался в опале. Борис, ранее благоволивший к нему и строивший планы относительно его воцарения в Ливонии, разгневался на непутёвого шведа. Дело в том, что тот, несмотря на слабоволие, вдруг проявил упрямство, не желая расстаться со своей любовницей, трактирщицей, которую он подцепил, скитаясь по Европе. Естественно, это никак не позволяло вести речь о его женитьбе на Ксении. Борис отобрал у принца подаренные было Калугу с тремя городами, дав ему взамен злополучный Угличский удел, и отослал его из Москвы.

Лето было унылым, под стать настроению Сапеги, шли непрерывные проливные холодные дожди, вся одежда и утварь казались сырыми, а хвалёная русская водка — разбавленной. В один из таких дней послы присутствовали на казни бывшего первого воеводы Бориса и его свояка — Богдана Бельского и младших братьев Романовых на Ивановской площади. Присутствовал на казни и сам царь, который вдруг в ненастье начал чувствовать себя лучше.

Боярин Семён Годунов визгливым тоном читал царский указ, уличающий бояр в государственной измене и повелевающий разослать их по сибирским тюрьмам. Однако процедура на этом не кончилась: Романовы получили публичное унижение — были биты кнутом здесь же на площади. Ещё большее уничижение претерпел Богдан Бельский. Его привязали к столбу, и шотландский солдат Габриель, бывший одно время лейб-медиком и цирюльником самого государя, не торопясь, под садистский хохот оцепивших место казни иноземных гвардейцев выдергал волос за волосом всю пышную бороду когда-то первого сановника государева.

Борис, сидевший в кресле на крыльце своего дворца, не отрываясь, испытующе глядел на Бельского, ожидая, что, не стерпев обиды, тот начнёт проклинать царя, а может, проговорится, откуда пошёл слух о воскресении царевича. Но Богдан, стиснув зубы, глухо мычал, да крупные слёзы текли по впалым щекам. Только когда лицо его стало бесстыдно гладким, закричал Богдан тонким голосом, что напрасно-де царь на него кручинится, что нет на нём никакой вины и что он, холоп государев, и впредь ему будет верен до смерти.

Борис, остался доволен. Что ж, пусть живёт Богдашка. Теперь заречётся поганые слова о царе говорить! Велел отослать его не в тюрьму, а в нижегородское его поместье, но под присмотр пристава Василия Анучина. А другому приставу, Леонтию Лодыженскому, что должен был везти Алексашку Романова на край Студёного моря, в Усолье-Луду, просил передать, чтоб не мешкал, там сидючи. Вскоре оттуда пришло известие, что ссыльный скончался от удушения.

В середине августа 1601 года неожиданно ударил мороз и на крестьянские поля пал снег, погубив разом весь урожай.

   — Это Бог наказывает Бориску за муки убиенных, — шептались на папертях.

Переговоры с польским посольством подходили к концу. Так и не добившись согласия думы и царя на создание союза двух государств, Сапега принял предложение Власьева о заключении перемирия на двадцать лет. После отсылки Романовых к местам заключения подозрительность русских несколько ослабла, во всяком случае, дворянам посольства и их слугам было дозволено покидать посольский двор для покупки съестного и других товаров, причём не всегда давались и стрельцы для сопровождения.

Ещё во время казни на Ивановской площади канцлеру, оказавшемуся вроде невзначай неподалёку от капитана Маржере, стоявшего в оцеплении, удалось перекинуться с ним несколькими немецкими фразами.

   — Жаль толмача, — проговорил Сапега, глядя, как корчится Бельский после каждого резкого рывка железных пальцев Габриеля.

   — Я видел его труп, — лаконично ответил Маржере, так же не смотря в сторону канцлера. — Он никого не выдал.

   — Будем надеяться. А как теперь нам держать связь с тобой?

   — Есть у меня один молодой негоциант. Он постоянно переписывается со своим торговым домом в Голландии, письма переправляет, как правило, через Литву.

   — А нет ли у тебя верного человека среди русских? Такого, что не побоится рискнуть головой?

   — Буду искать.

   — Поспеши, мы скоро покидаем Россию.

Через несколько дней, когда Сапега шествовал в боярскую думу, Маржере, отталкивая от канцлера нищих, число которых за последнее время заметно увеличилось, ловко сунул ему записку. В ней сообщалось, что капитан встретил монаха Чудова монастыря, что находится в Кремле, Григория Отрепьева, которого знал ранее по его службе секретарём у Фёдора Романова. Во время штурма подворья Романовых капитан спас его от гибели, поэтому Отрепьев ему предан. Почти год Отрепьев скрывался по монастырям, приняв иноческий сан. Теперь вернулся в Москву и с помощью родственников добился поста секретаря у самого патриарха Иова. Ненавидит Бориса, алчен до золота, мечтает найти пристанище в Польше.

Идя на вечерние переговоры, Сапега случайно уронил платок возле сапог капитана. Тот проворно нагнулся, возвратил платок, принятый с благодарностью, оставив у себя клочок бумаги. В нём значилось:

«Сообщи монаху, что к нему на днях придут. Если выполнит всё, что ему скажут, получит поместье в Литве и сто золотых дукатов».

Накануне отъезда, когда сборы были закончены и поляки устроили весёлую пирушку, щедро угощая стрельцов-охранников, Сапега позвал к себе молодого слугу-чтеца.

   — Ну, Сынок, настала пора нам прощаться. Вот монашеское одеяние. Когда совсем стемнеет, тайно переберёшься через забор там, где стоят телеги. Я думаю, что сделать это нетрудно, охрана к тому времени будет пьяна. Пойдёшь в Чудов монастырь. Найдёшь там Григория Отрепьева. Скажешь, что прислал тебя канцлер и что он должен выполнять твои приказы.

   — Мои приказы? А какие, позволительно узнать? — оживился молодой слуга.

   — Приказ такой — провести тебя к инокине Марфе, матери угличского царевича. Отрепьеву скажешь, что ты и есть тот самый царевич.

   — Но я другой царевич!

   — Русские верят, что царевич остался жив, а тебя никто не знает. Соображаешь? Какая тебе разница, чей ты сын, главное, чтобы стал русским царём. А там разберёмся.

   — Хорошо. Я найду инокиню Марфу. А дальше что?

   — Оставшись с ней наедине, расскажешь ей о своём происхождении, как на исповеди. Поклянёшься, что отомстишь Борису за её сына и, когда воцаришься, окружишь её и её братьев величайшим почётом. За это проси царский нательный крест, который она сняла с убиенного сына и тайно хранит. Будет у тебя крест — будешь государем на Руси, а там, глядишь, и Польши.

   — Я сделаю это! — пылко пообещал царевич, ударяя себя в грудь.

   — Потом вернёшься в Литву, будем вместе ждать смерти Бориса, уверен, что недолго. Когда коронуют Фёдора, будет много обиженных бояр. Все они встанут под твои знамёна. Вот тогда и ударим! Думаю, что не только знатные бояре, но и холопы — все поддержат тебя. С нами Бог!

Царевич в нетерпении вскочил, схватив монашескую рясу.

   — Но будь осторожен, Сынок. Везде соглядатаи Бориса. Боже упаси рассказывать что-то о себе! Будете возвращаться в Польшу через южные границы. На Украйне проскочить легче, чем на западе. Здесь, ты видел, посты на каждом шагу. Ну, с Богом, царевич Димитрий!

...Отрепьев встретил молодого монаха дружелюбно, как долгожданного гостя, увёл к себе в келью и, заперев дверь, достал из потаённого угла объёмистую бутыль с вином.

   — Давай выпьем за дружбу.

У молодого монашка округлились глаза.

   — В монастыре вино? Это уже не можно!

   — В нашем Чудовом монастыре — всё можно. Монахи умудряются даже баб проводить, — рассмеялся Отрепьев. — А уж тем более мне, секретарю самого патриарха!

Новые знакомцы выпили, разговор пошёл живее.

   — Слушай, а ты не поляк? — неожиданно спросил Григорий.

   — Русский, православный! — ответил Димитрий.

   — Говоришь как-то странно. Вроде бы и по-русски, и в то же время, как иностранец, слова расставляешь.

   — Я долго жил в Волыни, с раннего детства.

   — Что так?