Лога - Михаил Дмитриевич Голубков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сначала мужик побледнел, затем свекольно вспыхнул, тоже полез, скинув полушубок, на печь.
— Сейчас я, кажется, сделаю из кого-то отбивную!
Но сзади в разъяренного мастера вцепился шофер, оттаскивал к двери, уговаривал:
— Бросьте, Роман Алексеевич. В тюрьму еще угодите. Нужен он вам. Поедемте, поедем, Роман Алексеевич.
Парню с большим трудом удалось вытолкать мастера в сени, потом он заскочил за полушубком:
— Ну, дед. Говори мне спасибо.
— Вот вам, а не куницы! — похлопал себя по ширинке Игнатий.
— Ох ты и язва, оказывается! — восхищенно хохотнул Саня. — Пламенный привет твоим куницам! Пусть бегают!
Убрались, черти. И бутылку едва початую оставили. Пусть постоит бутылочка. Ноги как-нибудь водочкой порастирать можно. На выпивку он и свою купит. Все настроение ему, гады, перед праздником испортили.
14
Вагончик быстро нагревался, полнился сухим стойким теплом. От раскаленных спиралей электропечек расходились мягкие, живые волны. В окно бил упругий золотистый сноп солнечного света, он тоже давал тепло вагончику, выжимал сырую ночную стылость.
Ларька лежал на кровати, посматривал на часы — скоро конец первой откачки. Когда стрелка счетчика задергается, упадет, — значит, насос начал работать вхолостую, значит, надо бежать, отключать его, закрывать выкидные задвижки, и на целых три часа, до следующей откачки, свободен. Что хочешь делай! Хочешь — храпака дави, хочешь — книжку читай, хочешь — на лыжах катайся.
Сегодня мировая погодка. Солнечно, не так холодно — градусов пятнадцать всего. Снег уже уплотнился, слежался, лыжи нисколько не проваливались. Сегодня, пожалуй, можно и поохотиться, проверить вырубки, авось и наткнешься где-нибудь на косачей в снегу, начнут вымахивать из-под самых ног — стреляй знай, не зевай. Попадешь не попадешь, а настреляешься вволю.
Или пойти рябков погонять. Тех в другом месте ищи: в ложках, в ельниковых и пихтовых зарослях. Рябчик, однако, не всегда ночует под снегом, лишь в морозы сильные. А при таком морозе, как сегодня, и на ветках отсидится. Ночью, впрочем, было прохладнее, и некоторые рябки, наверно, плюхнулись все же с деревьев вниз, в пуховую перину. Уж больно тогда их сшибать хорошо. Напуганный рябок, подняв снег фонтаном, взлетает как очумелый, садится на первую же попавшуюся ветку, головой вертит: кто, кто его потревожил, не дал полежать? Тут его и лови на мушку, тут и худому стрелку удача.
А может, лучше зайчишками заняться? Найти свежий след и удариться по нему. Зайца, конечно, удобнее всего вдвоем брать: один следы распутывает, другой наготове с ружьем стоит, дожидается. Заяц попетляет-попетляет — и на свой же след повернет, напорется на спрятавшегося второго охотника. Но бывает, что заяц подпускает к себе на выстрел и идущего по следу, редко, правда, но бывает.
Наконец стрелка счетчика заволновалась. Ларька вскочил, наспех оделся, выбежал наружу. Успокоив насос и записав в журнал показания счетчика, он снова выбежал, достал из-под вагончика ружье, патронташ, сунул валенки в ременные крепления широких красных лыж, выданных операторам на зиму; у Кузьмича точно такие же.
Солнце уже высоко поднялось над лесом, сияло во всю силу, зажигало сверкающими синими искрами сугробы. Все уж, наверно, косачи на свет божий выбрались. Хотя иной черныш и весь день пролежит под снегом, только к вечеру взлетит на какую-нибудь ближнюю березу, покормится, полакомится часок-другой почками, проводит на покой солнышко — и опять в снег плюхнется, закопается поглубже.
Чтобы солнце не било в глаза, Ларька подставил ему спину, пошел на северо-запад, косачи везде могут сидеть, на любой вырубке, как повезет.
Лыжи скользили ходко, легко, особенно на открытых местах, где ветры и морозы потрудились, где снег был рассыпчатый и крупнозернистый, сухой и тяжелый, как речной песок, стекался с тихим шорохом сзади, в лыжные следы. Спину приятно согревало, длинная ломкая тень, с ружьем за спиной, машущая палками, бежала, неутомимо впереди Ларьки, не позволяла ни обогнать, ни наступить на себя.
Ларька обследовал все попавшиеся вырубки, все полянки с высокими березами, косачей, однако, нигде не нашел, издали даже не увидел. Наткнулся лишь кое-где на давнишние, затвердевшие лунки, глубокие и желтые внутри от птичьего помета. Тогда он повернул на восток, стал заходить в липняковые и осинниковые колки, спускался в ложки, затянутые мелким пихтачом и ельником, — надеялся спугнуть с лежки зайца. Направление держал вдоль своей вырубки, старался не отходить далеко, подумывал о возвращении.
Солнце теперь висело сбоку, не грело уже, скраснелось, снизилось — мала его сила в короткий зимний день. Снег под лыжами заскрипел жестче, звонче, близилась чуткая сумеречная пора, какие уж тут зайцы, за километр услышат, уберутся спокойно.
Из дичи в этот день Ларька увидел лишь трех лосей. Двое были безрогие, небольшие, не поймешь — лосихи или подросшие лосята? Третий — замшелого, бурого цвета сохатый, с метровыми коряжинами-рожищами по обеим сторонам головы, — как они ему в лесу не мешают, за все ведь небось цепляются? Он то и дело нутряно, стонуще гукал, подавал голос безрогим лосям: здесь, мол, я, здесь, не бойтесь никого.
Паслись они на болотинке, среди низкорослого кустарника. Подобраться к ним не было никакой возможности. Поэтому, перезарядив ружье пулей, Ларька затаился за выворотнем на краю болотинки. Может, лоси и выйдут на него? Он уговаривал, одергивал себя: «Брось. Сколько возни-то, если завалишь. Понятия ведь не имеешь, как разделать лося, как сохранить и куда девать столько мяса». Но выстрелить бы, наверное, выстрелил, ждал, во всяком случае, зверей с неуемным охотничьим азартом, дрожью в руках и коленках. К счастью, лоси уходили от него все дальше и дальше, все тише и тише грозный нутряной рык старого сохатого, все тише хруст снега, треск стылого, ломкого кустарника.
«Опасливые, заразы!» — расслабился Ларька. Долго потом унимал озноб, разогревал в ходьбе занемевшие руки и ноги.
А на опушке одной поляны, у самой стены уцелевшего, невырубленного сосняка, краснеющего на вечернем солнце своими чистыми от сучьев стволами, он вдруг попал на чью-то лыжню. След не старый, но и не свежий, дня два назад кто-то прошел. И прошел не впервые — затвердевшая, накатанная лыжня. Ямок от палочных колец не видно, лыжи проехавшего без желобка посредине, обиты камусом, — значит, охотник был.
Кто же это? Уж не Игнатий ли? Недаром ведь болтают, что он вновь
