Лога - Михаил Дмитриевич Голубков

— Много еще? — спросил шофер.

Ларька с трудом разлепил спекшиеся губы:

— Установка в пяти километрах.

И тут только, ответив про установку, он вдруг вспомнил, что не сделал вчера вторую откачку. По времени булит уже давно переполнен, часа уже четыре, не меньше, как переполнен, как нефть мимо хлещет. Но подумал об этом Ларька отупело и отрешенно, будто о каком-то пустячке, не идущем ни в какое сравнение с тем, что он натворил.

Быстро, одним как бы швырком миновали колхозный лес, неслись теперь вдоль Плутаихинского лога. Там, на другой стороне его, напрямую — так совсем почти рядом, лежит Игнатий. Может, он и правда только ранен? Что, если ему и впрямь была необходима помощь? Вовсе, может быть, простенькая, вовсе маломальская помощь, но от которой полностью зависела жизнь человека...

— Из-за чего с охотником-то?.. — вновь подал голос дядька, надоело, видно, слушать Ларькины стоны.

Ларька лишь сильнее застонал, давая понять, что ему не до разговоров.

— Понятно, — хмыкнул шофер. — Добычу не поделили?.. Откуда он, охотник-то?

— Кондратьевский.

— А ты?

— Тоже.

— Ах какой удалец! В своего же, деревенского...

Шофер достал спички и папиросы, ловко, выпустив на мгновение руль, прикурил, длинно и глубоко затянувшись.

— Ну а если бы я не припозднился?.. Околел бы ведь к лешему... Я еще вечером выехал в леспромхоз из Октябрьского. Но поломался дорогой, пришлось завернуть на буровую, подремонтироваться... Точно бы околел.

— И лучше бы.

— Как лучше, это уже не нам с тобой решать... Ты вот в милицию рвешься, хочешь скорее прощенье получить. Так?

— Какое прощенье? Мне тюряга корячится, а он...

— Вот я и говорю... Тюряга — и есть прощенье. Наказание люди сами себе устраивают.

— Я уж устроил.

— Нет, парень, не-ет... Ты сначала исказнись, душу выверни наизнанку, тогда, может, и будет толк.

29

Опять он плыл в лодке, опять был прикован к днищу ее. Только теперь Игнатия не жара мучает, а знобит и трясет от холода. Кажется, что он раздет догола, что лежит на льду, накрепко вмерзнув, впаявшись в него затылком и спиной.

И нет над ним палящего солнца, такого сейчас желанного, такого необходимого, которое бы разогнало холод, растопило лед, которое бы согрело, спасло. Лишь когда он открывает глаза, стылая, ночная бездна вверху, слегка посеревшая под утро, с редкими уже, тускло вымаргивающими звездами.

Куда он плывет? Зачем?.. Кто его привязал?

Борта лодки высокие, из-за них Игнатию ничего не видно: ни справа, ни слева. Что-то гулко и часто шлепает, булькает, переливается рядом, что-то тяжелое, густое, маслянистое, не похожее на воду. Что-то необъяснимо опасное, вредное, что нужно обязательно остановить, не дать дальше ходу.

Игнатий замычал в натуге, заворочался, пытаясь встать, разорвать связывающие его путы. Лохматая закуржавелая голова старика чуть приподнялась, отделилась от снега — и снова опала. Он вновь полетел куда-то, подхваченный сильным вихрем, поднялся высоко-высоко вместе с лодкой, кружил в звездной близости и соседстве. Долго кружил, целую вечность. И там, в вышине, Игнатий наконец согрелся, свалились все путы с тела, ему необыкновенно легко, радостно сделалось, душа освободилась от всего земного. И не было желания возвращаться, начинать все сначала.

На землю он, однако, вернулся. Помимо своей воли, но вернулся, опустился в том же самом месте, откуда взлетел. Никакой уже лодки под ним, он стоит на заснеженном берегу все той же черной речки, смрадно и удушливо пахнущей, медленно ползущей среди глубоких сугробов.

Речка выплескивалась на поверхность неподалеку, из торчащей трубы, из земных недр. И на страже этого зловонного источника дежурил все тот же, знакомый Игнатию зверь, хищно припавший на низкие ножки, — зверь, в котором скопилось сейчас для Игнатия все зло, все темное, непонятное и враждебное, что мешало ему жить последнее время, что постоянно тревожило и угнетало. Игнатий заоглядывался, выискивая, что бы такое схватить потяжельше... Сейчас, сейчас он найдет это тяжелое, кинется с ним на зверя, исполосует его вдоль и поперек, не выбирая куда и по чему бьет. Брызнут, зазвенят стекла приборов, загорятся, осыпаясь синими искрами, провода высокого напряжения. И станет необыкновенно тихо кругом, обгорят и обвиснут провода, обессилит и захлебнется нефтяной поток из трубы, исчезнет страшная речка...

На самом же деле он неподвижно лежал на снегу, и пар от его дыхания все слабже и слабже выпыхивался из вздернутой кверху заиндевелой бороды.