За его спиной - Мария Зайцева

на них, очень-очень занятых друг другом, а затем отпрянула и спряталась за дверью комнаты Бродяги.

Дальше уйти не смогла, ноги подломились, и я осела по двери вниз, прямо к порогу, зажмурилась, помотала головой, силясь вычеркнуть из памяти увиденное…

Но оно, кажется, навсегда отпечаталось чеканкой перед глазами: мощная, жесткая фигура Бродяги, его мерные, жадные, какие-то очень целеустремленные движения, гладкие ступни терзаемой им женщины, подрагивающие ритмично в такт… И звуки, звуки! Его тихое, угрожающее рычание, и ее задушенные, жалобные стоны в ответ… Словно, он ей рот закрывал… Хотя, наверно, и в самом деле, закрывал!

Меня от этой картины, горячей, развратной, пошлой, бросило в дикий жар, стало невероятно тяжело дышать, а по щекам покатились слезы.

Причем, я совершенно не понимала, почему плачу… Вроде, не было никакой причины, если разобраться… Бродяга мне никто… И я ему никто.

Но почему-то было до слез обидно, больно очень. И тяжело.

Так тяжело, что я даже подняться не в силах была, хотя и понимала, что надо бы это сделать, потому что, если Бродяга увидит меня здесь, то все сразу поймет, а это так стыдно! Так стыдно!

И еще в голове билась глупая мысль, что вот такая, оказывается любовь, да? Именно так мужчина обращается с женщиной? Именно так любит?

Я никогда не смотрела эротических фильмов, в интернете тоже сидела мало, с родительским контролем, а спальня отца была в другом крыле дома, и мачеха никогда не делилась ничем таким со мной… Это было не принято, да и стыдно…

Аделька периодически что-то пыталась рассказывать, потому что она, в отличие от меня, с первым своим парнем начала встречаться еще в шестнадцать, и, если б об этом узнали ее родители, то был бы ужас, конечно…

Но подруга была крайне осторожна, да и со мной не особенно охотно делилась, по крайней мере, таких подробостей я не знала, и сейчас лихорадочно пыталась развидеть увиденное…

Но не получалось! Не получалось!

Перед глазами стоял Бродяга, жадно сжимающий свою женщину, ее покорность, его агрессивная ярость… Надо же, какой… А ведь и не скажешь никогда…

Жар заполнял меня от головы, спускаясь ниже, к груди, животу, там собираясь в какую-то невероятно горячую точку и пульсируя… Никогда я ничего подобного не ощущала и потому страшно напугалась.

Надо было убираться поскорее отсюда, но встать я не могла, буквально ноги не слушались, потому продолжала сидеть у двери, пытаясь унять бешено стучащее сердце.

А затем и вовсе замерла, прислушиваясь.

Дверь соседней подсобки тихо открылась, и я распознала тихий, мурлыкающий голос любовницы Бродяги, а затем и его самого, спокойного, равнодушного такого, словно не он только что рычал предупреждающе и возбужденно, словно огромный зверь, поймавший свою добычу…

Такая метаморфоза была невепроятно странной и послужила тем самым ведром холодной воды, взбодрившим и приведшим меня в чувство.

Я перевалилась с корточек на четвереньки и потихоньку, стараясь не издавать ни одного звука, рванула прочь от двери, прямо к туалетной комнате.

Там я поднялась, глянула на себя в зеркало, оценила лемурьи глаза и красные щеки и спешно принялась приводить себя в порядок.

К тому моменту, когда на завтрак пришел Бродяга, такой же, как обычно, спокойный, доброжелательный, ничего общего не имеющий с тем зверем из подсобки, я уже тоже успела превратиться в обычную, веселую и легкую Лялю, с удовольствием накрывающую на стол.

Мы оба играли в свои игры и отличие наше было в том, что я знала теперь, что Бродяга играет…

И знала, что буду делать дальше.

Глава 15

Ляля выглядела немного по-другому, не так, как обычно. Бродяга не мог понять, в чем именно заключается отличие, но как-то интуитивно его ощущал. Взгляды непонятные, улыбка, почему-то чуть виноватая… С чего бы?

Сам он, после внепланового быстрого секса, был в самом благодушном настроении, а омлет с помидорами и гренками и вовсе на время сделал Бродягу если не самым счастливым человеком на свете, то определенно что-то около того.

Он подмел все тарелки подчистую, откинулся на стену кухоньки и благодушно прикурил.

Ляля, улыбаясь все так же чуть-чуть странновато, быстро навела порядок на столе и возле мойки и затем ушла в маленькую комнатку, которую отвел ей Бродяга для жизни.

И это тоже было странным. Обычно Ляля не уходила, а, наоборот, старалась сесть рядом или напротив, пока он ел.

Девчонке, похоже, нравилось смотреть, как исчезает со стола ее готовка. И ловить признаки одобрения на его лице. Признаки, которые Бродяга при всем желании не мог, да и не собирался скрывать, к стряпне у нее определенно был талант.

А Ляля, определив по его довольной физиономии, что все нравится, все отлично, воодушевлялась и буквально расцветала, становясь еще более улыбчивой и говорливой.

Она постоянно что-то болтала, смеялась, рассказывала какие-то незначительные смешные истории из своего детства, школы, и даже один раз раскрутила Бродягу на скупой рассказ про детдом. Без особых подробностей, само собой, потому что ни к чему девочке такое слышать, но вот что-то более-менее легкое… Например, как они с пацанами узнали, что спонсоры привезли несколько коробок эклеров… Их всем раздали в обед, но Каз, всегда отличавшийся редкой лазливостью и хитрожопостью, разглядел, что коробок этих было ровно в два раза больше в момент приемки…

Он подговорил обычно не сильно инициативного Бродягу, и два мелких засранца залезли в кухню после отбоя… И нашли эти эклеры! Только не в коробках от спонсоров они были, а в сумках, подготовленных для выноса сотрудниками.

Каз и Бродяга, не долго думиая, тупо уперли эти сумки к своим, и, когда через пятнадцать минут в комнату ворвались воспитатели с охраной, об эклерах напоминали только неприлично довольные рожи пацанов.

Конечно, их с Казом после этого наказали, посадили на хлеб и воду, что было нифига не педагогично, но практиковалось, да.

Хазар, уже ходивший в то время в старшаках и авторитетах, как раз отсутствовал, чем дико радовал и администрацию детдома, и охрану. Они уже дни считали до его восемнадцатилетия, чтоб с почетом дать проблемному парню пика под зад во взрослую жизнь.

В итоге, Каз с Бродягой просидели взаперти примерно три дня, ровно до того момента, пока не вернулся Хазар и тупо не сломал