Чемодан миссис Синклер - Луиза Уолтерс

– Осуждать? За что?

– За такие чувства. Но вы, Доротея, не единственная, кто так рассуждает.

Он сделал какой-то странный упор на слове «вы».

– Вы так говорите… Вы тоже так рассуждаете?

– Мысленно и в сердце – да. Но вслух я этого не высказываю. Мои ребята… некоторые из них совсем мальчишки… они смотрят на меня, слушают меня. Они рассчитывают на меня. Сказать им такое я просто не имею права.

Дороти только сейчас с ужасом заметила, что Ян сидит возле самых ее коленей. Голых, дрожащих коленей. Как же это… некстати. Ну почему она не надела чулки? Она попыталась прикрыть колени подолом платья. Кажется, Ян этого не заметил.

– Но вы же одиноки? – спросила она.

– Как и вы.

– Одиночество – хорошее состояние. Иногда.

– Чем?

– Оно заставляет человека правильно думать и правильно понимать то, что вокруг. Знаешь, что у тебя есть время спокойно подумать, порассуждать.

Дороти употребила английское книжное слово, которого Ян не знал. Он вопросительно посмотрел на нее, и она назвала пару других слов, имевших схожий смысл.

– Вы не находите, что по сути своей мы все одиноки? Никто не может до конца понять разум другого. Мы все крутимся внутри самих себя, своих сердец и умов. Наверное, так и должно быть. Способность понять другого… может, она существует только на уровне прикосновений, когда кончики наших пальцев прикасаются к кончикам пальцев кого-то еще. Это уже прекрасный момент. Но более глубокое понимание вряд ли возможно.

Командир эскадрильи внимательно разглядывал свои руки. Дороти казалось, что она не дышит. Потом она набрала полные легкие и вздохнула.

– А вы философ, – наконец сказал Ян.

– Только этого мне еще не хватало! Я просто женщина, у которой есть время подумать. Домашние дела не мешают думать. Стирка, глажение, штопка.

– Вы – «просто женщина»?

– Да.

– Рассудительная женщина. Женщина, обладающая интеллектом. Вы ясно видите то, чего другие не замечают.

– Нет.

– Думаю, видите.

Они снова погрузились в молчание. Ян растянулся возле ее ног и сорвал себе другую травинку.

– Ян, как это здорово: вот так сидеть в тишине, когда не надо говорить.

Солнце начинало клониться к закату. Его золотистое сияние разливалось над полем Лонг-Акр, над садом Дороти и над головой Яна. Командир эскадрильи лежал на животе, разглядывая травинки и букашек. «Совсем как мальчишка», – подумала Дороти.

– Я не люблю долгие разговоры, – признался Ян. – Чаще всего это болтовня ни о чем. Разговоры с вами – счастливое исключение. А так я почти всегда предпочитаю оставаться наедине с собой.

– Мне это очень понятно. Где вы росли?

– В деревушке близ Кракова.

– Помню. Вы мне это рассказывали в день нашей встречи. Я никогда не слышала о той деревне.

– Я тоже не слышал о Линкольне, пока не оказался здесь.

– Вы жили с родителями?

– С матерью. С женщиной, которую называл матерью. Отца я никогда не видел и ничего о нем не знаю.

– Да, это вы тоже рассказывали. Простите мою забывчивость. Но что значит «называли матерью»?

– Ну вот мы и добрались до этого. – Ян вздохнул и покачал головой. – Она воспитывала меня как своего сына. Моя настоящая мать забеременела совсем юной. Молодая, незамужняя. Я почти не знаю подробностей. Говорили, мне повезло, что я вообще появился на свет. Думаю, вы понимаете. Меня растила тетка, старшая сестра матери, вдова. А мать покинула деревню. Я ее тоже никогда не видел. Вестей о себе она не подавала.

– Боже мой! А ваша тетка – она хорошо к вам относилась?

– Да, конечно. Она меня любила. Я звал ее мамой. По-польски будет matka. Я имел крышу над головой, не голодал. Меня одевали и учили. Говорили, что я смышленый. У нее были свои дети. Две дочери. Но их я не воспринимал как своих сестер.

– Почему?

– Потому что они не были детьми моей матери. Вы это можете понять? Мать бросила меня, и не так уж важно на кого. Она меня не хотела. Я был ее позором. Так что я человек без корней.

Он перевернулся на спину, сел, затем встал.

– Но ведь эта женщина не была вам совсем чужой, – сказала Дороти. – Вас воспитывала родная сестра вашей матери. Не так уж далеко от ваших корней.

– И все равно далеко. Не зная матери, я хотел жить с ней. Это было у меня… пожалуй, с тех пор, как я себя помню. Если я упрямился или проказничал, мне говорили: «Ты совсем как твоя мать!» Поймите, это говорилось не со зла. Но говорилось. Поймите, мою мать не любили. Ее не уважали за то, что она родила ребенка вне брака. Думаю, ее просто вынудили уехать. Но она должна была взять меня с собой. А она сделала другой выбор.

Ян уселся напротив Дороти, пристально глядя ей в глаза.

– Спасибо за то, что так откровенно рассказали о себе, – сказала она.

– Каждому из нас нужен друг.

Казалось, темнота вообще не наступит. Дороти хотелось, чтобы день продолжался. Однако солнце скрылось за горизонтом, краски неба быстро погасли, и место дневного светила заняли россыпи звезд. Дороти поспешила на кухню, где не сразу, но все-таки нашла свечку. У нее дрожали руки. Она передала свечку Яну, тот чиркнул зажигалкой. Фитиль принял пламя, и сейчас же вокруг свечи закружились мотыльки и мошки. Их влекло к пламени. Они летели на огонь, который шипел, пожирая добровольные жертвы. Их обгоревшие останки падали вокруг свечи. Дороти и Ян могли лишь молча смотреть, не в силах помешать этим самосожжениям. Где-то вдали заухали совы. В зеленых изгородях что-то двигалось и шуршало. Шелест берез тоже изменился, став таинственным и тревожным.

Часы Яна показывали тридцать две минуты одиннадцатого. Он встал, чтобы проститься и уехать. Дороти тоже встала вслед за ним. Он не сказал, когда приедет снова. Но его рука держала руки Дороти, и он поцеловал их: сначала одну, потом другую. Дороти смотрела на него. Потом он поцеловал ее в губы. Дороти никогда не думала, что поцелуй может быть таким живым. Губы Яна были то требовательными, то нежными. Дороти обдавало внутренним жаром, какого она не чувствовала прежде. Его зубы напоминали крепкие жемчужины, выстроившиеся в цепочку. Забыв о том, что пристойно и что нет, она провела кончиком языка по его зубам. Потом, будто очнувшись от горячечного сна, Дороти внутренне сжалась. Ее руки сами собой поднялись, уперлись Яну в грудь и оттолкнули его. На смену жару внутри поднималась тошнотворная волна паники. Ян улыбнулся, снова притянул ее к себе и улыбнулся. Потом пробормотал извинения. Дороти лишь покачала головой, но попыталась ему улыбнуться, пока у нее не начали дрожать губы и не застыли щеки. Она чувствовала себя девчонкой, испугавшейся своего первого в жизни поцелуя.

Они вместе пошли к калитке. Ян держал ее за руку. Все это напоминало прогулку влюбленной парочки возле утиного пруда. Ян шепотом пожелал ей спокойной ночи и ободряюще потер руку. Дороти показалось, что он подмигнул ей, но свет звезд был очень слаб. Скрипнули педали, и вскоре польский летчик вместе с велосипедом растаяли во тьме, как призрачное видение.

Дороти еще долго стояла у калитки, глядя в темноту.

9

13 сентября 1947 г.

Дорогая Марион!

Хочу поблагодарить вас обоих за то, что на прошлой неделе навестили нас. Мне было так приятно провести время с тобой и Лаойнелом. Питер тоже обрадовался вашему приезду. Я так давно не играла в теннис. Правда, мы устроили грандиозный сет? После вашего отъезда вплотную занялась варкой варенья и приготовлением сиропов. В этом году у нас просто невиданный урожай фруктов. А какая по-летнему жаркая погода! В это время я всегда вспоминаю о Денисе. До чего он любил фрукты! И теннис тоже. Согласитесь, Питер играл просто потрясающе. Он растет и с каждым днем становится все больше похожим на Дениса. Очень скоро он отправится на учебу в университет. Скажу тебе честно, дорогая Марион, я буду ужасно по нему скучать.

Дорогая, если появится возможность, приезжайте снова. Передай Лайонелу мою любовь. Надеюсь, его зуб утихомирился и перестал изводить хозяина. Уменьшились ли твои головные боли? Головная боль – это всегда мука.

(Это первое из писем, найденных мною в книгах, которые приносят в наш магазин. Уже не помню, в какой оно мне попалось. Отнюдь не шедевр эпистолярного жанра. Но в нем есть какая-то изюминка. Я отнесла его домой. Так началась моя коллекция, которая теперь обитает в чемодане миссис Синклер. Я мысленно представила себе Хильду, ее сына-подростка Питера и покойного мужа Дениса. Ее волосы убраны в пучок. Лицо раскраснелось от жара кастрюль с кипящим вареньем. Но вряд ли мои умозрительные картинки что-то добавят к ее письму.)

Дженна переменилась, это замечаю я одна. Ее прическа сделана без прежней тщательности. Макияж наложен кое-как или вообще отсутствует. Еще неделю назад мне это показалось бы немыслимым. Она выходит на работу в мятой одежде. Кожа на лице совсем сухая, а возле носа даже шелушится. Щеки впали, под глазами появились круги. Серо-пурпурные тени – молчаливые свидетельства переживаемой ею вины. Или раскаяния. Во всяком случае, так мне кажется. В уголках глаз – капельки слизи. Повторяю: все эти перемены почти незаметны. Я помню, как эффектно и безупречно выглядела Дженна, только-только придя к нам работать. Сейчас она больше похожа на меня. Уровень ее безупречности понизился и составляет где-то процентов семьдесят от прежнего.