Русский бунт навеки. 500 лет Гражданской войны - Дмитрий Тараторин

В освобождении от «гнета царизма», нуждается еще и Церковь. Власть обер- прокуроров над Святейшим Синодом — позор не меньший, чем порки мужиков на конюшне. Национализм декабристов был слишком импортный, слишком, опять же масонский. Они не только были «страшно далеки от народа», как мудро заметил Ульянов- Ленин, но и своему родному классу были не слишком близки.

Тем не менее, их выступление глубоко потрясло Николая I. И сыграло в судьбе самодержавия роковую роль. Монарх сделал из 14 декабря и вскрывшегося в ходе следствия разветвленного заговора, удручающий вывод — дворянство тотально ненадежно.

Лучшие его представители — потенциальные цареубийцы, а прочие лояльны лишь до тех пор пока им гарантировано сытое безделье за счет эксплуатации рабов.

И начинает формировать ту систему, каковую мы, строго говоря, имеем и сейчас. Власть в ней живет сама по себе, никому не доверяя и боясь проявлений инициативы любого класса и сословия. Единственная ее опора — бюрократия. То есть, новая служилая каста, лишенная корней и связей в обществе, зависимая только от «верховного главнокомандующего». Характерно, что Николай прямо говорил, что немцам доверяет куда больше, чем русским. Поскольку те служат не России, а императору лично.

Функции контроля над социальными процессами и пресечения нежелательных поползновений отдаются, созданному Николаем Третьему отделению Его Императорского Величества канцелярии. Сотрудникам ФСБ стоило бы отмечать не только дату создания ЧК, но и этого органа. Они наследники по прямой обоих учреждений.

Тогда же в николаевскую эпоху рождаются два мировоззрения, противостояние которых становится фронтом интеллектуальной гражданской на многие поколения вплоть до наших дней. Первые ратуют за заимствование готовых политических форм из Европы. Вторые — за созидание своих, на основе русских традиций. Славянофилы обнаруживают единственный и безальтернативный путь национального спасения — путь синтеза Веры и Правды.

В этой идейной борьбе Николай выбирает третью позицию — «держать и не пущать» и тех, и других. Так Самодержавие выбирает самоубийство.

Весьма символично, что в российском обществе ходили упорные слухи, что и сам Николай покончил с собой. Якобы, потрясенный катастрофическим исходом Крымской войны, он осознал, что его «бюрократическая» монархия — система абсолютно неконкуренто-, да в конечном счете, и нежизнеспособная.

Это чувствовал, конечно, не только ее создатель, но и ее враги. И стремились эту систему поскорее добить.

На Сенатской площади декабристом Каховским был застрелен генерал-губернатор Северной Столицы Милорадович. Так начался век террора. Век подмены понятий.

Те, кто во имя «правды» убивали губернаторов (эсеры поставили этот процесс на поток), утратили изначальный смысл бунта. Однако, принося на алтарь грядущего «всеобщего благоденствия» все новые жертвы, они иной раз, как будто стряхивали с себя марево и откуда-то из самых донных глубин их «потерянных душ» начинал мерцать своими золотыми куполами Китеж-град.

Идиотизм

Эдуард Лимонов однажды абсолютно справедливо заметил, что наша нация отравлена «трупным ядом XIX века». Каковы же симптомы этого явления? И кто выступил в роли отравителей? Ответ очевиден — творцы великой, многобуквенной отечественной литературы.

Культ «униженных и оскорбленных», «бедных людей», безграничное сочувствие к их малости и слабости, оправдание и тем самым поощрение их — главные свойства чудовищного яда сего. Христианское сострадание и уважение к «последним», которые «станут первыми», не имеет к этому никакого отношения. «Малый» по человеческим меркам может обладать духовным величием. Вот, о чем речь в Евангелиях. У классиков же совсем не об этом.

XIX век — апофеоз материализма и гуманизма. Человек становится мерилом всех вещей, целью и смыслом всего. Причем «человек» этот начисто лишен духовного измерения, зато обладает гипертрофированной «душой» — вместилищем истероидных чувств и буйных эмоций.

Стартовало это безобразие в эпоху Возрождения на Западе отречением от идеала Богочеловека. Однако тогда на его место была водружена не среднестатистическая человекоособь, но микельанджелловский Давид с макиавеллиевским Государем — существа с очевидными сверхчеловеческими свойствами.

Но в строгом соответствии с непреложными законами энтропии удержаться на этих страшных вершинах не удалось. Сизифов камушек под горку покатился. В пределах среднерусской возвышенности он через бедную Лизу и Акакия Акакиевича докатился аккурат до генерала Иволгина и прочих дегенератов из «идиотской» компании. Легионы «маленьких людей» полезли из-под «шинели» Гоголя, подобранной в петербургской грязи Достоевским.

Ничуть не стыдясь своей малости, пронырливые как клопы, они заполнили страницы романов. Темой пудовых томов становится изучение и описание внутреннего мира обывателей, каковые, читая сии творения, проникались сознанием собственной значимости, оправданности и ценности своего бессмысленного существования.

Подобные тексты — чудовищная аномалия в истории мировой культуры. Человек Средневековья (т. е. человек нормальный) вообще не понял бы, как подобная тусклая и непутевая жизнь может быть предметом описания. Безымянных творцов саг, например, ни в малейшей степени не интересовал человек, как некий психо-эмоциональный комплекс, вовлеченный в бытовые коллизии.

Саги рассказывают о людях только в связи с их деяниями, причем, деяниями героическими. Предмет описания — всегда конфликт, чреватый гибелью. Слушатели скальдов обретали образец для подражания, эталон поведения в экстремальных ситуациях.

В христианских текстах средневековых никакого сочувствия к «ветхому человеку» тем более не наблюдается. Жития подвижников (от слова подвиг) рассказывают о существах, упразднивших в себе всё человеческое, распявших «маленького человека» своей души. Описывая, как кого-нибудь из святых поджаривают, к примеру, на сковороде, автор никоим образом не стремится вызвать сочувствие к его мукам, он, как и скальд, приводит образец правильного поведения.

В ситуации выбора: предать Бога или быть поджаренным на медленном огне, следует, ни секунды не колеблясь выбирать сковородку. Более того, в процессе обжаривания, надо не сетовать по этому поводу, но радоваться тому, что тебе довелось презрением к страданиям собственной плоти посрамить бесов, всячески стремящихся к тому, чтобы человек сломался — пожалел себя.

Потворствование своей слабости, сирости, самооправдание их, таким образом, есть самая натуральная бесовщина. Тексты, мешающие человеку осознать, что он «есть нечто, что следует преодолеть» — бесовские писания (ибо сатана — преграда по древнееврейски). Так, что, хвостатые и рогатые опекают отнюдь не только героев одноименного произведения Достоевского.

Мотивы творцов понятны. Задавленные казенной сталью и гранитом Империи, окруженные «мундирами голубыми», тосковали они по живому сердцу человеческому. Но в тоске этой, не замечали, как выдают «униженным и оскорбленным» бессрочную индульгенцию, снимают с них личную ответственность за дегенеративность. И всю ее без остатка взваливают на «режим». Тогда как христианство акцентирует именно личную ответственность за все, вне зависимости от тяжести внешних обстоятельств. И ничего не обещает человеку взамен здесь. И даже не гарантирует там.

А что говорят классики? «Человек создан для счастья, как птица для полета», — с чего бы это? Подобная формула — очевидная ересь. Но и сегодня она работает и много чего определяет. Потому как, впитана нынешними россиянами с молоком своих советских матерей, воспитанных в материалистическо-гуманистической школе.

И в погоне за «положенным» им, вроде как, по праву рождения, счастьем готовы резать и буквально есть ближних своих. Ведь, если классики все же подразумевали «счастье» всеобщее, то каждому россиянину требуется личное по спецзаказу. Но, о них, впрочем, позже.

Что же касается проповеди всеобщей гармонии, которой грешили практически все поголовно гиганты отечественной литературы, то она, вне зависимости от их намерений, воспитывала материалистов-интернационалистов. Давняя мечта о «христианском житии мирном, любовном» на «острове Руси», окруженном океаном разворачивающегося уже, во времени и пространстве Апокалипсиса, трансформировалась в веру, что таковое можно учредить во всемирном масштабе коммунистическими методами. А вот, прилагательное «христианское» при этом, и вовсе лишнее.

Константин Леонтьев, блестящий консервативный мыслитель упрекал Достоевского за абсолютно, по сути своей, не православную надежду на некое космополитическое всемирное братство. Роль славянского фактора виделась в нем именно, как носителя и пропагандиста таких качеств, как «вселюбовь» и «всетерпение».