Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина) - Марк Твен

Я долго читал Джиму вслух про царей, королей, и герцогов, и графов и про то, как фасонисто они одевались, сколько в них было шику, и как они называли друг друга «ваше величество», да «ваша милость», да «ваше лордство» и тому подобное, а чтобы просто «мистер» сказать, так это ни-ни. У Джима аж глаза на лоб вылезли, до того ему было интересно. А потом он и говорит:

— Вот не знал, что их так много. Я и не слыхал про них никогда, разве что про старого царя Соллермана, да еще на картах портреты видел, если, конечно, там настоящие короли. А сколько ж они получают?

— Получают? — говорю, — да если им захочется, они могут хоть тысячу долларов в месяц получать. Сколько хотят, столько и получают, тем более все и так ихнее.

— Здорово, верно? А чего им делать приходится, а, Гек?

— Им-то? Ничего не приходится. Нашел о чем говорить! Сидят себе на месте и все.

— Да неужели?

— А то. Сидят и сидят, — ну, разве, война где начнется, тогда воевать идут. А так, просто баклуши бьют, или с соколами охотятся, или еще… чш!.. ты слышал?

Мы побежали к берегу, оглядели реку — нет, ничего, это колеса парохода, обходившего мыс, по воде шлепали, — и вернулись назад.

— Да, — говорю я, — а иногда, если уж совсем невмоготу от скуки станет, король или там царь начинает к парламенту придираться и чуть что не по нем, сейчас головы рубит. Хотя большую часть времени короли да цари в гареме торчат.

— Где-где?

— В гареме.

— В каком таком гареме?

— Ну, это место такое, где они жен держат. Ты что, про гарем не слышал? Он и у царя Соломона имелся — у него ж миллион жен было, без малого.

— А, ну да, верно — я и забыл совсем. Гарем, это, я так понимаю, навроде пансиона. А при нем еще, наверное, детская есть, вот где шуму-то! Да и жены, небось, все время собачатся, тоже гвалту не оберешься. А говорят еще, что мудрее Соллермана никого на свете не было. Чего-то мне не верится. Потому как — разве стал бы мудрый человек жить все время в таком тарараме? Нет, не стал бы. Мудрый бы, тогда уж, построил котловую фабрику, да и ходил бы в нее, когда ему отдохнуть приспичит.

— Ну нет, он все равно мудрее всех был, мне так сама вдова говорила.

— Не знаю я, чего там говорила вдова, а только не был он мудрым и все тут. Уж такие глупости вытворял, каких я не видал никогда. Помнишь, как он того младенца собрался пополам разрубить?

— Да, мне вдова и про это рассказывала.

— Ну так! Глупее этого можно чего-нибудь придумать? Вот погоди минутку. Допустим, вон тот пень, вон тот, — это одна из женщин, ты — другая, я — Соллерман, а эта долларовая бумажка — младенец. Каждая женщина уверяет, что младенец ее. И что я делаю? Обхожу ихних соседей, выясняю, чья это бумажка, и отдаю ее хозяйке, все чин чином, да? — смышленый-то человек ведь так бы и поступил, верно? Ну уж нет, я этот доллар пополам рву и отдаю каждой женщине по половинке. Вот это Соллерман и с младенцем проделать собирался. А теперь ты мне скажи: нужна тебе половинка доллара? Сможешь ты на нее хоть что-то купить? А половинка младенца, она на что годится? Да я бы и за миллион таких половинок ни цента не дал.

— Погоди, Джим, ты просто не понял, в чем тут суть, — черт, да ты к ней и на тысячу миль не подошел.

— Кто? Я? Поди ты! Ты мне про суть не рассказывай. Я если вижу что толковое, так и понимаю — оно толковое, а в этом деле толк и рядом не лежал. Женщины-то не о половинке младенца спорили, а о целом, и если человек надумал помирить их, выдав каждой по полмладенца, так значит у него в башке хоть шаром покати. Нет, ты мне про Соллермана не толкуй, Гек, я его как облупленного знаю.

— Да говорю ж я тебе, ты самой сути не понял.

— Пошла бы она, твоя суть. Я если чего знаю, то уж знаю накрепко. Я тебе так скажу, настоящую суть надо совсем в другом месте искать. Настоящая в том, как этого твоего Соллермана воспитали. Ты возьми человека, у которого ребенок всего один, — да хоть и двое, — станет он младенцами налево-направо разбрасываться? Не станет, потому как ему это не по карману. Уж он-то понимает: детишек ценить надо. А теперь возьми такого, у которого по дому пять миллионов младенцев ползают, это ж совсем другое дело. Ему что младенца пополам разрубить, что кошку, все едино. Так и так их целая куча останется. Младенцем больше, младенцем меньше, — велика Соллерману разница, плевать он на них на всех хотел!

Никогда я такого негра не видел. Если вобьет себе что в башку, — считай, все, обратно не выбьешь. Отрастил на Соломона зуб, какого я ни у одного негра не встречал. Ну я и затеял разговор про других царей с королями, ну его, думаю, совсем, Соломона-то. И рассказал Джиму про Людовика Шестнадцатого, которому во Франции давным-давно голову отрубили, и про его мальчишку, которого все дольфином называли, — как он должен был стать королем, да только его сцапали и посадили в тюрьму, там он, сказывают, и помер.

— Бедный мальчик.

— Правда, некоторые говорят, что он оттуда выбрался — сбежал и в Америку уехал.

— Вот это хорошо. Только ему тут одиноко, наверное, королей-то у нас нет — или есть, а, Гек?

— Нет.

— Тогда он и работы хорошей не найдет. Чего же он делать-то станет, а?

— Ну, не знаю. Может, в полицию устроится, а может, станет людей учить как по-французски говорить.

— Погоди, Гек, а разве французы не по-нашему говорят?

— Нет, Джим, если бы ты их услышал, то ни одного слова не понял бы — ни единого!

— Ах, чтоб я пропал! Это как же такое случилось-то?

— Не знаю, но только так оно и есть. Я как-то наткнулся в одной книжке на ихнюю тарабарщину. Вот представь, подходит к тебе человек и говорит: «Бурли-во-френци» — что бы ты подумал?

— Да я бы и думать ничего не стал. Проломил бы ему башку и все — если, конечно, он не белый. Негру я ни одному так обзываться не позволю.

— Ну и глупо, потому что никак он тебя не обзывал. Он просто поинтересовался: умеешь ты по-французски разговаривать.

— Черт, а чего ж он так и не спросил?

— А он как раз и спросил. Французы так об этом и спрашивают.

— Ну, это уж просто смешно, я про такое и слушать больше не желаю. Чушь какая-то.

— Послушай, Джим, кошка по-нашему говорить умеет?

— Нет, не умеет.

— А корова?

— И корова не умеет.

— А по-коровьему кошка говорит — или корова по-кошачьему?

— Обе не говорят.

— Выходит, это и правильно, и естественно, что говорят они по-разному, так?

— Конечно.

— И правильно, и естественно, что говорят они не по-нашему.

— Правильно, а то как же?

— Ну вот, разве не выходит тогда, что и для француза правильно и естественно не по-нашему говорить? Ответь-ка.

— Кошка она кто, человек? А Гек?

— Нет.

— Тогда какой же ей смысл по-человечьи разговаривать? А корова разве человек? — или она кошка?

— Ни то, ни другое.

— Значит, и не ее это дело — по-кошачьи говорить или по-нашему. Ну а француз, он кто — человек?

— Человек.

— Вот видишь! Какого же тогда черта он-то по-человечьи не говорит? Ответь-ка, Гек!

Я понял, что только воздух попусту сотрясаю — все равно негра спорить по-людски не научишь. И бросил это дело.

Глава XV

Как я одурачил бедного старого Джима

По нашим прикидкам, мы должны были за три ночи добраться до Кейро, который стоит на южной границе штата Иллинойс, там, где река Огайо впадает в Миссисипи, — туда-то мы и плыли. Там мы продали бы плот, сели на пароход и поднялись по Огайо к свободным штатам, где нам ничто бы уже не грозило.

Ну вот, во вторую ночь на реку стал опускаться туман, и мы повернули к намывному островку, чтобы привязать к чему-нибудь плот, потому что в тумане не больно-то поплаваешь; но, когда я подошел к нему на челноке, держа наготове веревку, выяснилось, что привязаться там толком не к чему — на острове только и было растительности, что совсем молоденькие деревца. Я все же обмотал веревку вокруг одного из них, стоявшего совсем близко к воде, однако течение в том месте было сильное и плот пронесло мимо до того быстро, что он выдрал деревце с корнем и был таков. А туман все густел, и мне вдруг стало страшно, да так, что я весь обмяк и с полминуты даже пошевелиться не мог, а плот тем временем скрылся из глаз — ярдов за двадцать ничего уже видно не было. Я заскочил в челнок, бросился к корме, схватил весло и стал грести что было мочи, а челнок ни с места. Это я его впопыхах отвязать забыл. Начал я отвязывать, но разволновался уже настолько, что руки у меня ходили ходуном и мало на что годились.

Отошел я, наконец, от берега, потный, запыхавшийся, и припустился вдоль островка вдогон за плотом. Все было ничего, пока островок не закончился, в нем и длины-то оказалось от силы ярдов шестьдесят, а едва миновав его оконечность, я окунулся в сплошной белый туман, и представлений о том, куда меня несет, сохранил ровно столько же, сколько их обычно бывает у покойника.