Наполеон. Изгнание из Москвы - Рональд Фредерик Делдерфилд

живых двигались в поисках поживы или павших товарищей или того и другого вместе. Маркитантки искали среди убитых своих защитников. Хирурги делали бессчетное количество ампутаций, оперируя и своих и чужих. Уже упоминавшийся Лабом из Четвертого корпуса задержался, помогая разобрать полуразрушенные редуты. Многие раненые умоляли избавить их от страданий, будто они были ранеными животными, ожидавшими, когда милосердный выстрел фермера оборвет их мучения. Позади русских позиций Лабом увидел ужасные разрушения, произведенные французской тяжелой артиллерией. Каждое уцелевшее здание превращалось в госпиталь, но хирургов и лекарств категорически не хватало. Только самые крепкие из раненых выжили в течение следующих нескольких дней.

Тем временем провизии не хватало даже для здоровых, люди фактически голодали, и боевой дух солдат только падал при мыслях о том, какую цену заплатила Великая армия за битву, к которой стремилась с момента перехода через Неман. Поредевшие эскадроны короля Неаполитанского выступили вслед за русскими, двигавшимися по дороге на Можайск, и в течение суток основные силы армии тащились за ними. Дорога на Москву была открыта.

Когда Мюрат добрался до Можайска, там бушевало пламя — на бесконечной дороге с запада на восток появился еще один сгоревший город. Между русским арьергардом и преследователями время от времени возникали стычки. Мюрат спешил к Воробьевым горам, основные силы следовали за ним, выйдя из Можайска 12 сентября, через пять дней после сражения. Днем 13 сентября солдаты, шедшие первыми, преодолели последний вал земли, с запада защищавший город, и перед ними открылась Москва с куполами сотен церквей и соборов, в которых отражалось яркое сентябрьское солнце.

Этот вид заставил даже самых суровых драгун остановиться и замереть в изумлении.

Основные части армии находились поблизости и днем 14 сентября поднялись по западным склонам Поклонной (Священной) горы. И вновь ропот восхищения открывшимся видом, как летний ветер, который тревожит пшеничные поля, пронесся по запыленным колоннам. Передние шеренги запрыгали от радости, крича, а за ними те, кто еще не увидел открывшейся им панорамы, ускорили шаги, пока вся гвардия не завопила: «Москва! Москва!» И здесь мы опять обратимся к воспоминаниям сержанта Бургойня, относившимся к тому летнему вечеру, когда перед французами показался конец их 82-дневного пути.

«Был чудесный летний день; солнце отражалось от куполов, шпилей и позолоченных крыш дворцов. Много столиц я повидал — Париж, Берлин, Варшава, Вена и Мадрид, — они произвели на меня обычное впечатление. Здесь же все было совершенно иначе; эффект, который Москва произвела на меня, а говоря по правде, на каждого из нас, был чарующим. При виде города все тяготы походной жизни, опасности и лишения — все было забыто, и радость от предвкушения того, что мы будем в Москве, заняла все наши помыслы. Наконец-то стать на зимние квартиры и добиться побед иного рода — как это заложено в характере французского солдата; от войны к любви и от любви к войне! В то время как мы пристально рассматривали город, был отдан приказ выступать при полном параде!»

Итак, должно было состояться еще одно триумфальное шествие по побежденному городу, наподобие тех шествий, свидетелями которых стало большинство европейских столиц с тех пор, как французские армии осадили Милан в 1796 году. Военные музыканты достали свои инструменты, гвардейцы надели медвежьи шапки. Подъехал император, чтобы принять участие в созерцании, но, несмотря на открывшийся вид, восторга не испытал. Он сказал, словно обращаясь к самому себе: «Вот она, наконец! Давно пора!»

Гвардия вошла в город через Дорогомиловские ворота, идя за авангардом Мюрата, и здесь, до трех часов пополудни, они остановились.

Годы деспотичного правления сделали Наполеона ярым сторонником всяких условностей. Теперь настал момент, когда должны были появиться полные почтения бояре[30] и вручить ему ключи от города, униженно прося проявить милосердие, в точности как завоеванные варвары когда-то покорялись римским полководцам. Прошло два часа, а бояре так и не соизволили появиться. Тишина становилась тягостной. Не было видно ни одного столба дыма, выходящего из печной трубы. Все это не осталось незамеченным как теми частями, которые все прибывали и прибывали, так и авангардом, который устроился в предместьях. Единственным звуком, нарушавшим тишину, был слышимый вдалеке шум отступавшего арьергарда русских, которые уходили через восточные ворота и шли дальше маршем на Калугу.

Немного времени спустя появился русский офицер. Предполагалось, что он прибыл от Кутузова. Он предложил перемирие, которое наполовину звучало как угроза. «Дайте нам время на эвакуацию, — сказал он, — или мы сожжем город!» Наполеон, который был еще далек от выздоровления, пребывал не в том настроении, чтобы протестовать. Русским позволили уйти в безопасности, а неофициальное перемирие привело к невероятной сцене братания, произошедшей в восточной части города. Как нарочно, «виновником» братания стал человек, который первым вошел в город, — пантомимический король Неаполитанский.

Мюрат начал щеголять, как только авангард пересек мост и по широкой главной улице отправился в направлении административного центра большого города. Всегда разодетый, словно маскарадный петух, сейчас он выглядел как принц из сказки, скакавший предложить руку и сердце восточной красавице. Высокий воротник его одеяния и перевязь шпаги покрывали вышивка и украшения. Бриджи были розового цвета, а сапоги ярко-желтые. На шапке, кроме привычных страусовых перьев, красовался плюмаж из перьев белой цапли. Все это сияло и блестело в строгих лучах полуденного солнца.

Казаки, которых он встретил, когда авангард французов столкнулся с отступающим арьергардом русских, поразились этим великолепием. Они забыли, что он изводил их своим преследованием все 550 миль, когда двигался по их разоренной родине, и окружили сейчас с возгласами восхищения, называя его «гетман».

Мюрат принялся прихорашиваться, вдохновленный этой похвалой, и, поняв, что обстоятельства обязывают его сделать широкий жест, собрал у своих офицеров карманные часы и раздал их изумленным казакам. Он всегда был щедрым человеком, не важно, касалось это своего или чужого имущества. Казаки ускакали на рысях, довольные, как дети, получившие подарки к Рождеству, а Мюрат подыскал себе комфортабельное жилище.

Новости об этой удивительной сцене так и не достигли западных подступов города, где находился в это время император. Наполеон все еще ожидал депутации горожан с ключами от города, и, когда они так и не пришли, он выразился, что «бедные черти, похоже, так напуганы его появлением, что попрятались в своих домах!». Появились офицеры, чтобы убедить его в том, что город совершенно пуст. Наполеон отказался им поверить, пока один из адъютантов не направил все усилия, чтобы убедить своего господина любой ценой, для чего привели найденных московских бездомных, которые, словно стадо заблудших овец, сбились перед императором.

Взгляд Наполеона смутил их, и стало