Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Каждую неделю, на исходе субботы, в доме собирались друзья хозяина и кое-какие родственники; все рассаживались вокруг стола, на котором стояли чашки с горячим чаем и большой, приятно пыхтевший самовар, и рассказывали истории про цадиков. Моих познаний в области хасидских рассказов вполне хватало на то, чтобы каждый раз добавлять новые подробности из разных версий, с указанием источника; иногда про какую-нибудь из историй я позволял себе заметить, что ту же самую историю уже рассказывали о другом, более раннем цадике. Я старался, чтобы меня никто не заподозрил в том, что я не верю в эти истории. Меня предупредила об этом дочь хозяина, молодая мать, испытывавшая ко мне материнские и сестринские чувства. С того дня, как она увидела, что я встаю чуть свет и учусь по утрам, она тоже вставала рано, осторожно спускалась, тихо заходила ко мне в комнату, давала мне чашку горячего молока с булкой, ждала, когда я поем, брала чашку, мыла ее и возвращалась в свою кровать. Не говоря ни слова, она смотрела на меня своими красивыми печальными глазами, теплым взглядом, ободряющим и дружелюбным, который сохранился в моей памяти на долгие годы и стал для меня символом человеческой чистоты.

Но моей осторожности не хватило на то, чтобы скрыть недоверие к историям о цадиках. Р. Яаков-Йоси в какой-то момент сказал мне, что рассказ теряет свою соль, если начинать в нем так подробно копаться. Из него просто уходит вся жизнь. «Не только цадик живет своей верой, но и рассказ про цадика живет благодаря тому, что в него верят». В другой раз р. Яаков-Йоси сказал мне, что когда я выявляю противоречия и ставлю трудные вопросы – в этом нет ничего страшного, если дело касается нескольких последних поколений. Но отыскивать противоречия в рассказах о более ранних поколениях – об учениках Магида{157}, – значит заглянуть в сокрытое, и от этого можно повредиться в рассудке.

Тот год мне запомнился радостным еще и потому, что летом я много купался в Днепре. Мне с самого детства нравилась река, ее течение. Я часто бегал на Голубиху, маленькую речку, которая текла близ нашего городка, хотя купание в ней было сопряжено с немалыми трудностями и даже «жертвами». По дороге на речку нас часто подкарауливали христианские дети, они дразнили нас, срывали пуговицы с пиджаков и штанов, и мы, бывало, возвращались домой побитые, в изодранной одежде, в синяках и ссадинах. И даже несмотря на это, я был среди тех детей, кто частенько, раза два или три в неделю, отваживался ходить на Голубиху. Один раз я чуть не утонул: заплыл по шею, и меня утянуло течением на середину реки. Вытащил меня городской доктор, купавшийся неподалеку; он всыпал мне по первое число, отвез к матери и сказал ей, чтобы она не пускала меня на реку одного. Мои родные с тех пор строго следовали этому указанию.

И вот я в Кременчуге, и передо мною – широкий Днепр, по которому плывут бесчисленные корабли, лодки и плоты. Подобной реки я еще никогда не видел… Мне очень нравилось купаться в Днепре. В предзакатный час спускаться на берег Днепра, снимать одежду, складывать ее на песок и бежать в воду; подплывать к дрейфующим по реке плотам и двигаться от плота к плоту – расстояние небольшое, но река глубокая, и опасность мало-помалу наполняет сердце отвагой, – плыть прямо к середине реки и, отдохнув на последнем плоту, возвращаться назад тем же путем… Однако в то лето сие удовольствие несколько раз становилось для меня причиной большого огорчения: два раза на берегу украли мои новые ботинки, два раза потерялась шляпа, а один раз меня забило волной прямо под плот, и я с трудом выбрался оттуда живым. Особенно обидно было, когда у меня во второй раз украли ботинки: это были новые ботинки моего брата (мои украли раньше), и я упросил его дать их мне, чтобы я мог пойти на реку. Он сказал, что их, конечно, украдут, потому что они новые и хорошие, но я заупрямился… и вернулся домой босиком.

В йешиве мы учили трактат «Бава Кама». «Великий», глава йешивы, вел свой урок два раза в неделю, большей частью отвечая на вопросы приходивших к нему учеников. Он сидел возле арон кодеша, перед ним лежала раскрытая Гемара. Он не только отвечал на вопросы учеников, но и давал им советы, как лучше продвигаться в учении. И я безмерно признателен ему за то, что он научил меня использовать Масорет ха-Шас{158} и всегда смотреть параллельные места, потому что различные версии одного и того же пассажа имеют большое значение. Я помню, как через два дня после этого я обратился к нему с вопросом, который его удивил, и получил от него ответ, который удивил меня. Мы учили пятую главу трактата «Бава Кама» (50a). Я прочел в Барайте{159}: «Вот что говорят мудрецы: «Однажды дочь Нехунии, «копателя колодцев», упала в глубокую яму с водой». Масорет ха-Шас дает ссылку на трактат «Йевамот» (1216). Я посмотрел. Нашел там текст: «Однажды дочь Нехунии, «копателя колодцев», упала в ту глубокую яму с водой». Я обратился к главе йешивы с вопросом: «Где была «та» глубокая яма с водой?» Он посмотрел на меня с изумлением и даже с некоторым беспокойством. И вот что он мне ответил, если вкратце: «Ты точен, все верно. Но это досужая точность, а не истинное учение и не истинное обучение! Все хроники поколений, все истории мудрецов и описания местностей относятся к Агаде, а тебе надо учить саму Гемару. Вот в чем задача!» Однако ни уроки «Великого», ни острота его анализа не произвели на меня никакого впечатления. Я абсолютно ничего из этого не запомнил. Мало того, я даже не запомнил его имени. Только продолговатое его лицо, молодое и нежное, и красивая раздвоенная светло-рыжая борода отпечатались в моей памяти. Кроме трактата «Бава Кама» я учил в тот год «для себя» еще один трактат– «Йома»{160}. Но и это не нравилось главе йешивы. Как-то раз он спросил меня в присутствии учеников:

– Кто из мудрецов сказал: «Не говорил ли я тебе, когда Рабби занимается одним трактатом, не спрашивайте его про другой трактат?»

– Р. Хия сказал это Раву{161}. В трактате «Шаббат» (3б).

– Рабби все время занимался одним и тем же трактатом, а тебе недостаточно одного!

– Но р. Хия сказал только, что не надо спрашивать его про другой трактат, вот и я не хочу, чтобы меня экзаменовали по трактату «Йома» и вообще что-либо спрашивали на эту тему!

Ученики несколько удивились моей «дерзости», некоторым из них понравился мой ответ, других он разозлил. Дело было после Пурима, в 5656 (1896) году, 19 адара, в четвертый день чтения главы «Ваякхель»{162}.

Эта дата врезалась мне в память оттого, что в тот день, между минхой{163} и мааривом{164}, в бейт-мидраше читали псалмы и молились о здоровье р. Ицхака-Эльханана{165} из Ковно, который был при смерти. Я тоже читал псалмы, сосредоточенно и с большим чувством. Бейт-мидраш был полон народу. Магид{166} бейт-мидраша, р. Биньямин-Меир из Суража, автор книги «Виноградник Биньямина»{167} (комментарии к историям Рабы бар Бар-Ханы{168}), управлял чтением псалмов. После чтения магид еще долго расхаживал по бейт-мидрашу, погруженный в свои мысли. Один из друзей подошел ко мне и сказал нарочито громким шепотом, так, чтоб услышали многие: «Виноградник Биньямина» занят в эти дни, очень-очень занят, сначала он руководил чтением псалмов о выздоровлении р. Ицхака-Эльханана, а теперь готовит ему надгробное слово…»