Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

– Он звал врачей, но об этом не написано в «Мелахим»{138}, а написано в «Книге хроник»{139}.

– О, мальчик хорошо знает! Ты учил и «Книгу хроник»?

– Читал самостоятельно.

– Прекрасно. А Иова учил? – Да.

– А ты можешь описать дикого быка и левиафана {140}?

– Это надо читать в «Хакдамот».

Веселье нарастает. Народ продолжает к нам стекаться. Стали укорять рыжего еврея. Подвели меня к главе йешивы, он стоял у передней стены, около арон кодеша, – еврей невысокого роста, с длинной бородой, с голубыми холодными глазами. Его глаза смотрели на меня испытующе, и я испугался. Он спросил, учил ли я Гемару.

– Да.

– Какие трактаты учил?

– «Шаббат», «Псахим», «Бава Мециа»{141}, «Хулин», «Макот», «Таанит».

Все опять начали смеяться.

– А раздел «Нашим»{142} тоже учил?

– Главу из трактата «Недарим»!

– А «Брахот»{143} учил?

– Только Мишну.

– Ты учил еще и Мишну?

– Всю Мишну.

– Все шесть разделов?

– Да.

– Сколько тебе лет?

– В Хануку{144} будет одиннадцать.

– За один год ты выучил всю Мишну?

– 10 лет – возраст Мишны, меня учили так: в 10 лет нужно закончить изучение Мишны.

Часть людей столпились вокруг Эли, проверяют его знания и беседуют с ним. Вдруг один еврей отделяется от них, подходит к главе йешивы и шепчет ему что-то. Глава йешивы усмехается и говорит: «Ладно». Еврей говорит мне: «Твой друг сказал, что ты большой знаток тех книг, которые ты изучал, и знаешь текст «на иглу»! Мы проверим тебя, хорошо?»

Я промолчал.

– «Молчание – знак согласия», да? А где написана эта фраза? – спрашивает глава йешивы.

– В той части Гемары, которую я учил, нет этой фразы.

– Так, – говорит глава йешивы, – а «Бава Мециа» учил?

– Да, – отвечаю я, – однако в третьей главе трактата «Бава Мециа» (376) сказано: «молчание – как согласие», но не написано про «знак».

Снова начинается веселье. Требуют принести Гемару. Глава йешивы улыбается и говорит: «Все правильно! Полностью эта фраза приводится в трактате «Йевамот»{145} (88а)». Начинают проверять меня на «палец».

Достают трактат «Шаббат», и один из проверяющих, худощавый еврей с большим кадыком, глядит на меня с высоты своего роста, кладет палец на одиннадцатый лист трактата «Шаббат», на фразе «Хорош пост против дурного сна, как огонь против вычесок льна», и спрашивает меня: «Что написано в этом же месте на двадцать первом листе?» Я отвечаю без запинки: «Сказал рабан Шимон бен Гамлиэль{146}: в доме моего отца обвязывали фитилем орех и поджигали». Еврей смотрит в книгу: «Верно». И продолжает спрашивать: «Ну, а что написано в этом месте на тридцать первом листе?» Я немного колеблюсь и отвечаю: «Учили мудрецы: история про иноверца, который пришел к Шамаю{147} и спросил: «Сколько Тор есть у вас?» Народ поражается: «Точно!» И вдруг я чувствую огромную жалость… к себе! Я хотел убежать из-под опеки семьи, многочисленных дядьев и кузенов, от их экзаменов и проверок – и вот я стою перед толпой чужих людей, которые меня мучают… И от этой жалости, несмотря на свои успешные ответы, я горько заплакал! К изумлению всех окруживших меня евреев и к тревоге моего друга Эли. Один еврей, высокий и статный, внешностью немного похожий на моего дядю Пинхаса Островского – гневливое лицо, высокий лоб, черная борода, подернутая сединой, и большие глаза, проницательные и какие-то нездешние, – подошел к стоящим вокруг меня и тихим приятным голосом сказал: «Стыдно, правда стыдно, толпа евреев мучает маленького ребенка, который устал после долгой дороги, не ел и не пил – что вы от него хотите?»

Услышав эти слова, я еще сильнее зарыдал от жалости к себе. Тотчас общее внимание переключилось на моего друга, и они стали беседовать с ним.

Высокий еврей, «шойхет из Себежа», взял на себя бремя нашего обустройства. Эли выправили дневное пособие, а мне недельное. Друг потребовал для меня месячного пособия в течение двух лет… пока я не закончу Талмуд. По настоянию шойхета, который взял меня в свой дом на первые недели, мне дали недельное пособие до конца Хануки. Так что до поры до времени мы не беспокоились за наше будущее.

Благодаря тем слезам у меня появился верный друг – сын служки, глухонемой здоровяк. Он подошел ко мне, показал мне два пальца – один на левой руке, другой на правой, соединил их сначала один, а потом два раза – и зарычал! Мне объяснили: он тебе сообщает, что ты ему как брат и он будет тебя защищать! В самом деле, в течение полугода, проведенных мною в той йешиве, меня никто не смел даже пальцем тронуть, и друзья шутили: «Эли – староста Бен-Циана, а глухонемой – его телохранитель…»

И действительно, ночью, когда я поднимался на «биму»{148} (стол был слишком высоким, но на стуле было удобно, и я устраивался на нем полусидя-полулежа) и начинал учить громким и звучным голосом, сын служки сидел на ступеньках, ведущих на «биму», и не давал никому подойти и помешать мне…

Шесть первых месяцев 5655 года – а точнее, девятнадцать недель – были не самыми счастливыми в моей жизни… По прошествии десяти дней, после того как дома получили мое письмо, в Гомель приехал мой кузен, Йосеф Динабург из Гадяча, привез мне одежду и белье из дому, оставил немного денег и дал мне зимнее пальто – теплое меховое пальто; его приезд не остался незамеченным. Мой дядя, р. Элиэзер-Моше Мадиевский, написал своему хорошему знакомому, р. Аарону Менухину (он был потом раввином в Клинцах), зятю одного из гомельских богачей – р. Лейба Менухина, который потом уехал в Палестину, и попросил его за мной присмотреть. Тот отправил за мной в йешиву посыльного и через него пригласил меня прийти. Он проверил мои знания и постановил, что я каждый месяц должен приходить к нему и отчитываться по поводу своей учебы, чтобы он мог оценить мои успехи. Он сам определял порядок моих занятий. Каждый раз, когда я приходил к нему, он сидел в своем рабочем кабинете на мягком стуле за столом, на котором лежали книги, рядом с ним были молодая жена и маленький ребенок: ну просто полное олицетворение «учености в богатстве и почете».

В йешиве учили трактат «Ктубот»{149} – я учил его вместе с остальными учениками, но в более быстром темпе. Каждый день я учил один лист Гемары с добавлениями и комментариями. Кроме того, я самостоятельно учил трактат «Брахот», а также вернулся к изучению раздела «Моэд».

Глава йешивы, его кажется звали р. Ирмеяху, отчего-то меня невзлюбил. Я был для него «исключением из правил», «трудным орешком», требующим заботы, которую у него не было ни малейшего желания мне давать. Он мне не раз советовал попроситься в другую йешиву или другой бейт-мидраш: «Тебе не нужны друзья. У ребят, которые здесь учатся, ты не научишься тому, чему стоило бы» (это была правда). Ученики измывались надо мной за мое прилежание и за мою известность и старались поссорить меня с Эли. Они объясняли ему, что такому парню, как он, не пристало учиться каждый день со мной и прислуживать мне как ученик учителю. Каждый вечер после вечерней молитвы мы с Эли повторяли урок главы йешивы и готовили тему к следующему уроку. В конце концов ученики добились своего, и Эли стал причиной моей большой печали. И несмотря на то что потом мой друг раскаялся, та рана не заросла, и когда мы вернулись домой, мы раздружились окончательно. В ту зиму умерла жена «шойхета из Себежа», и он обо мне почти не заботился. Многие дни я попросту голодал. Всю зиму я спал на скамейке в маленькой комнатке при бейт-мидраше в йешиве, подушкой мне служил соломенный тюфяк, а одеялом – пальто, над размерами которого «друзья» смеялись и говорили, что я могу в нем прятаться. Большие парни уговаривали меня продать пальто одному из них, которому оно подходило по размеру. И в этом они тоже добились своего. Я продал пальто за рубль и восемьдесят копеек!