Мой милый Фантомас (сборник) - Виктор Брусницин

– Ой, Машенька, здравствуй, милая, – настырно и дотошно осмотрев сгоревшую половину лица, которую возместит обещанный мертвый и лиловый на солнце (июль довелся хищный) покров, заворкует землячка, – а мы потеряли. Родители немотствуют, никаких данных. Стало, замуж вышла (ткнет пальцем в наглядность), когда рожать?

Маша запылает, маска мертвой половины почти сольется с живым лицом. Предупредительно застрочит:

– Ну да. Муж городской, по строительству. Осенью рожать, в ноябре. Парнишка, видать, будет – крупный. Оно и муж крепок, метр девяносто. Как там в деревне? Урожай, слышала, знатный. А я в аптеку ходила, свекор хворый. Ой, Варвара Александровна, пора мне – свекор лекарство по минутам пьет. Хи-хи, такой привереда.

Дальше. Месяцем позже опять окажется почтмейстерша в городе – кажись, упоминали, дочь здесь, внуки. А Мария наша навстречу (надо понимать, в соседях состоялись). С колясочкой. Август месяц никаким краем к ноябрю не прислоняется. Тут уж путь будет прегражден практически баррикадой.

– Ай да прелесть! Ну, здравствуй мамашечка. Мальчик, девочка?

Нынче пылать лицом Маша не станет, хоть и не обойдется без извивов.

– Мальчик вот. Очень ранненький.

Варварушка полезет в кулек, Маша заслонить не успеет. Дитятко, на самом деле, крупный, розовенький, здоровый. Посудачат наскоро и снова: «Ой, спешу. Свекор».

В селе наладится алгебра, ахнут – зачатие выходило на прошлогодний ноябрь, аккурат на больничный период. На колхозном собрании поднимут вопрос, на Фирсова будет сооружена агрессия – разузнать! Он, разумеется, и сам теми событиями хворал и соскребать грязь о решетку боковского крыльца станет уже разве не с пылом. Друг детства после второго фуфырька столичной обнажится. От молвы и отправили в город, к сестре жить, пусть там рожает. А через год чаяли обратно доставить со сказкой: де, вышла замуж в городе, но муженек отчалил.

– Кто отметился? – безжалостно насупится председатель.

– Молчит в мертвую. Пытали по-первам, да ведь такую оперу закатит, такие выходы… Отцепились. Похоже, сама не в курсе, откуда насквозило.

Нахалкаются, словом, друзья детства душевно. Впрочем в этот раз, сами понимаете, Иван Ильич разные пожелания вроде «Гори оно…» делать категорически поостережется. Маша при всем том в деревню так и не вернется.

Егорка Ершов после знаменитого променада товарища Фантомаса перед церковью и срама вкрутую запил и совершенно отслонился от работы, – через три года его найдут зимой исключительно замерзшим, неизвестно зачем оказавшимся на глухой дороге неподалеку от Лощинок. Никого не огорчил, ибо в присутствии состоялся убежденным беспризорником. И скандальный штришок. На дереве, под которым расположился окончательно Егор, найдут скелет, невообразимым методом туда забравшийся. Тем более непонятно будет его восхождение, когда распознают в остове бывшую натуру коровы или быка. Уж не Антей ли, пронесется жуткое предположение.

Что еще. А-а, Нюся, Коля-Вася… Свадьбу ровно под Новый год замахлячили будьте-нате. Между прочим, под это сражение такой концерт завинтили (из так и не вышедшего на широкие подмостки репертуара), что некий городской родственник Николая, работник культуры сильно административного ранга, пылил:

– Нет, нет – пустить на самотек такой супрема! Вы что тут все – с ума сверзились?…

Наконец Танюшка Митина без спросу сотворит поэму о лебедях, высмотренных в городском зоопарке, и выйдет под конец года у Марьи Петровны на твердую четверку.

Часть вторая

Антуан проснулся тяжело, промозглое сознание давило, в теле ютилась сытая, неухоженная никчемность. Чувство предвещало жизнь. Долго боролся с мыслью – вставать, неизбежно фиксируя усталую сущность бытия, либо помотаться в неге недосыпа, добирать крохи кудлатых эмоций, что проникнуты сопротивлением унылой волоките дней… В зеркале ванной изобразился чрезвычайно несвежий человек – портрет хандры. Соответственные образы мутили голову. Вчера был адский ливень, но презрев накануне телевизионного синоптика, не взял зонт. Одолжила мадам Жюли в обязательном утреннем бистро, однако не получилось вернуть вечером – моветон. Она, вне сомнений, будет улыбаться, подавая утренний кофе и принимая расшаркивания, но холодный блеск глаз – чудится, ее чрезмерная обходительность есть провокация казусов этого духа – непременно оставит на весь день осадок. Не забыть бы теперь. Дежурно пришла сентенция (в промозглые настроения родственные имели усердие наседать): «Пессимист: худшее впереди; оптимист: не все так плохо; реалист: жизнь – самоубийство». Мысли ползли и падали, точно пьяные от зимы мухи со стекла.

Свернув на рю де ля Гар, наскреб в кармане сор, урны под рукой не существовало – сморщился, как же так? Ах, какой недосмотр, чем озабочена мэрия родимого Амьена!.. Несомненно, он просто не в своей тарелке – впрочем, дислокация угождала. Постановил было: «Недурно бы умереть…» – Досадливо поморщился: – «Опять обойдется».

Как водится, обуздала рефлексия: воплощение так расходится с натурой, потенциалом, чаяниями, наконец. Впрочем, чего он хотел? Музыки? Ну да, звуки одолевали с детства. И это чередой обстоятельств забрило в рок, что и вызвало отчаянный протест аристократических родителей. Сунуло в биологию случайно, впрочем, не совсем. Мама с младых ногтей одолевала физикой, философией, по существу же торила тропу в парфюм, коль скоро супруг состоялся магнатом отрасли. Папа был холоден в отношении будущности отпрыска, родительские чувства эксплуатировала исключительно дочь.

Набредя на профессию, Антуан невольно тронул текущие события, выкарабкался этот назойливый русский. «Пъётр», какое неловкое наименование, отчего-то товарищ морщится на Пьер, приходится ломать язык. Пъётр Тащилин, фамилия не произносима совершенно, чего они хотят с такими метриками, какой к ляду коммунизм – прекраснейшее о-ля-ля! Хотя «свобода, равенство, братство» как раз фокус галльского брожения – надо же было такую нелепость заершить! Впрочем, уже девяностые, после шестьдесят восьмого (вспомнился детский революционный восторг) Франция окончательная рыхлятина, Россия же совсем недавно скандально обрушилась, в этом что-то есть.

Словесные похождения того на французском (фразы, надо отдать должное, строит он ловко, но произношение…) – превосходный кошмар, получается натуральное арго, даже бонжур у Пъетра звучит шершаво. А тщета коллеги грассировать – это вне самого минимального представления об адекватности. А непереносимые оправы очков! А пассажи касаемо свободы! Впрочем, его, кажется, и отрядили благодаря знанию языка (о, небо!)… Пф, однако отчебучили вчера славно «У Ксавьера», воочию Антуан убедился в удали русских. Это касается не только пития, но сытого и хмельного обаяния, простецкого на первый взгляд, но какого-то надежного шарма. Как неуклюже и вместе ловко он уписывал омаров. А танцы? Сколь залихватски – весь зал был очарован. Между прочим, Мари кокетничала напропалую, – не это ли, вообще говоря, точит? Когда задирали ее бесконечные шашни? – а тут что-то сквозит: флю, хищный прищур, он таковые знал. Кстати, и его язык Мари нравится, она находит провансальский патуа. И русский брал пас, надо отдать ему должное – снюхивались будто собаки. Большевик, мерд…

Петр Васильевич Тащилин – ну, давайте, наконец, поприветствуем земляка – ожидал вне лаборатории на тенистой аллейке напротив замысловатого особнячка, что умещал таковую, под вялое журчание жирандоли отрешенно вертел в пальцах травинку. Погрузнел, обдало сединой – что вы требуете, больше двадцати лет минуло от последнего свидания – однако узнаваем вполне: характерная Петина физиономия времени не подчинялась. Взглянул на трехэтажное, без учета мезонина, строение, это спровоцировало невесомые мысли: «Все-таки насколько они производительны – мизерная по нашим объемам лаборатория, а какие результаты… Антуан экий симпатяга: умница, анархист. Впрочем, я тоже вчера, вроде бы, состоялся в ударе. Черт бы взял Мари – расщекотала». В мотив две молоденькие вертихвостки в длинных пуловерах – Европа стойко отказывалась от лифчиков – громогласно обсуждали некую деталь жизни, Тащилин ненастырно проводил косым глазом. По бордюру фонтана, важно кивая клювом, дефилировал голубь… Вдалеке нарисовался Антуан, махал рукой, распахнутый плащ, связанный шарфом на шее, широко полоскался. «Прекрасный молодой человек (разница возраста не превышала десяти лет)», – в очередной раз подумал Петр и, соорудив широкую улыбку, неторопливо встал. Обнялись, коллега тараторил.

Консьержка, мадам Фурнье, душевно протянула кисть для поцелуя: Петр Васильевич с первого посещения настоял на церемонии, шутливо обосновав страсть к женским рукам: они передают в широком смысле гармонию женщины – у мужчины рот.

– Мадемуазель, – Петр настоял на обращении («Вы юны – не спорьте!»), он усвоил прием: русским сходило практически все, – я понимаю, отчего Антуан так регулярен.