По ту сторону - Виктор Устьянцев

Александр поочередно оглядел всех, стараясь запомнить каждого. Двоих он уже видел, они заходили к Мотре, остальных не знал.

— Значит, завтра я или кто-нибудь из нас зайдет за тобой.

— К партизанам переправите? — спросил Александр.

— Нет, туда пока нельзя, немцы блокировали лес. Придется пожить еще немного в селе, а потом видно будет. Но на улице тебе лучше не появляться…

В дверь громко постучали, все насторожились.

— Открой, — сказал Аркадий одному из парней и взял карты. — Чей ход?

На вошедшего, казалось, никто не обратил внимания. А тот, окинув всех быстрым взглядом, спросил:

— Это еще что за сборище?

Теперь Коняхин узнал его: это был писарь из немецкой комендатуры.

— А ну расходитесь! — командовал писарь.

Аркадий собрал карты, сунул их в карман и первым вышел из хаты. За ним гуськом потянулись остальные. Последним выходил писарь. У самой калитки он нагнал Коняхина, потянул за локоть и, когда они отстали от других, шепнул:

— Уходи отсюда немедленно, тебя ищут.

И быстро пошел по улице, крикнув на прощание:

— Немецкое командование запрещает азартные игры!

Ребята по одному расходились в разные стороны, вскоре Коняхин и Швец остались вдвоем. Александр сказал Аркадию:

— А писарь-то, видать, парень ничего, шепнул мне, что меня разыскивают.

Аркадий усмехнулся:

— Он, между прочим, бывший политработник. Но это между нами.

Дед Сергей, видимо, был предупрежден. На столе стоял ужин, для Коняхина была приготовлена постель. Поужинав, Александр улегся в постель с твердым намерением уснуть тотчас же, ни о чем больше не думая — за день и так пришлось немало поволноваться. Но дед, похоже, соскучился по собеседникам.

— Чем дольше мы живем, тем люди злее делаются, — рассуждал он. — Тот же немец в прошлую войну этакого издевательства, как теперь, не позволял. А отчего?

— Это же не просто немцы, а фашисты. Гитлеровцы.

— Ну, допустим. А вот скажи: какая после войны кара будет применена к этому самому ихнему Гитлеру?

— Наверное, расстреляют или повесят.

— Маловато. Для него надо бы придумать что-нибудь позаковыристее.

— Что именно?

— Да уж придумают! Раньше вот на кол сажали. И то лучше, чем просто расстрелять. На мое рассуждение, так Гитлеру и кола мало — сколько бед он причинил людям! Вот он нашим звезды на спине вырезает… Ему бы надо самому вырезать эту ихнюю свастику…

Старик предложил еще несколько способов умерщвления Гитлера, но все они ему казались недостаточно подходящими.

— Вот ведь чудно как выходит: раньше я и курицу зарезать боялся, старуха моя этим занималась, жалко было курицу. А теперь я бы сам, вот этими руками мог отрубить Гитлеряке и руки и ноги. Вот и выходит, что и меня Гитлер научил этой жестокости, раз я человека убить могу.

— Да разве это человек?

— А ведь и верно, хуже зверя…

Уснуть Коняхину так и не удалось, дед угомонился только в четвертом часу, а ровно в четыре пришел Аркадий.

— Пойдем, в селе сейчас тихо.

— А к кому?

— Я же сказал: к надежным людям.

Бабушка Ганна и дед Охтыс Левченко жили одни. Четырех сыновей война разбросала во все концы необъятного фронта, рядом жила только дочь, что замужем за Александром Безруким. Но дом стариков редко пустовал. Четырнадцать раненых бойцов и командиров выходили они за время оккупации. Сначала это были люди, выбиравшиеся из окружения, потом — бежавшие из немецких лагерей. Чаще жили по одному, а случалось — по двое и по трое сразу. И всех старики выдавали за своих родных детей.

Человек не иголка, его в сене не утаишь. В селе все знают о каждой семье до третьего поколения. И многие догадывались, что за «сыновья» гостят у стариков Левченко. Но слух этот доходил, видно, только до добрых ушей: всех выходили благополучно.

— Бог даст, и тебя сохраним, — сказал дед Охтыс.

Тут же обсудили, как следует Коняхину поступать в случае, если заглянет в дом кто-нибудь из соседей или нагрянут немцы.

— Дед у нас в этом смысле с большим боевым опытом, — сказал Аркадий.

Охтыс, явно польщенный похвалой, повел Коняхина показывать все ходы и выходы из дома и со двора. Видно, варианты были в самом деле проверенные не раз. Когда они вернулись в дом, Аркадий собрался уходить.

— Лучше все-таки, чтобы никто не видел его, — наказывал он деду на прощание.

— Не учи ученого, — проворчал тот обиженно.

Аркадий ушел.

Четыре дня прошли благополучно, а на пятый пришла беда: в соседнем доме разместили штаб какой-то немецкой части. Соседство это оказалось опасным: фашисты несколько раз обшаривали близлежащие дома. Пока Коняхину удавалось с помощью деда Охтыса уходить.

Но однажды зашел к старикам их зять Александр Безрукий, заговорились и не заметили, как к дому направился немец. Увидели его, когда он уже подходил к калитке. Коняхин и Александр Безрукий бросились в сарай. Лаз на чердак был высоко, Безрукий никак не мог до него дотянуться, Коняхин подставил плечо:

— Лезьте! С той стороны есть еще лаз, по нему уйдете в огород, а там в поле.

Пока он подсаживал Безрукого, немец вошел во двор и направился прямо к сараю. Значит, заметил. Одного или обоих?

Коняхин закрыл лаз, схватил сидевшую на гнезде курицу и пошел навстречу немцу.

— Хальт!

Пришлось остановиться. Курица затрепыхалась в руках..

— Хенде хох! — немец навел на него пистолет.

Пришлось выпустить курицу. Стал объяснять немцу, что заходил в сарай, чтобы поймать курицу, но тот, должно быть, не понимал, смотрел настороженно и недоверчиво.

Из дому выбежала бабушка Ганна.

— Погоди, не стреляй, — уговаривала она немца. — Это мой сын. Понимаешь, сын!

Но немец не понимал. Тогда его стал убеждать Коняхин:

— Она мутер, а я киндер. Можешь ты это понять?

— Во-во, я мутер, — подхватила бабушка Ганна.

Но немец оттолкнул ее и снова поднял пистолет. Целился он медленно и деловито, целился прямо в лицо, Александр не понял: то ли немец решил пошутить, то ли в самом деле может выстрелить. Если только шутит, черт с ним. Ну а если не шутит?

Бабушка заслонила его собой и крикнула немцу:

— Стреляй в меня! Это мой сын, и лучше мне умереть самой, чем увидеть его мертвым.

В ней было столько отчаянной решимости, что немец опустил пистолет, круто повернулся и пошел со двора.

Несколько дней Коняхин скрывался в доме Александра Безрукого, а когда штаб немецкой части уехал, опять перебрался к старикам Левченко. Но вскоре пришел тот самый писарь комендатуры и предупредил: