Горбатые мили - Лев Черепанов

Она боялась или спугнуть что-то в себе, или упростить. Замолчала. Призналась:

— На большее меня просто не хватит…

— Назар Глебович! Ну-уу, как, однако, я сильно продрог на полубаке! — выпалил, вбежав в кают-компанию, Игнатич. Поежился, стал растирать руки.

— Ты тоже… в самом-то деле! — выпучил на него глаза Назар.

— Долго же вы с Нонной!.. Должно быть, о чем-то!.. Не секрет? Я проходил — оба были, как перед большим расставанием, — сказал Игнатич.

— Есть у меня кое-что в запасе!.. Я в один момент налью для  с у г р е в а!.. — вскочила Нонна, сразу повеселев. Встряхнула за дверью термос.

— Мог бы не пережидать, когда разойдемся. Полез туда!.. В такой одежке! Совсем не бережешься! — заругался на Игнатича Назар.

С худыми впалыми щеками, землисто-серый, Кузьма Никодимыч крепился из последних сил, не разрешал себе поверить, что он не по годам слаб, но ничего не мог поделать, кружилась голова; к тому же возмущался тем, что в бессолнечье, из-под сдавленных туч в океан уткнулись раздвинутые книзу столбы светящейся дымности, образовали огромнейший храм.

Кузьме Никодимычу становилось муторно, когда внутри сотворенного светилом сооружения, то сталкивались взбаламученные и вроде бы раздельно существующие просторы, то застывали на мгновенье, набирая ход, подобно толстым, способным сокрушить что угодно скальным оползням.

У прямого среза кормы, выплескивая на нее сзади, вставали отрезанные гребным винтом светло-синие льющиеся ломти. Все в брызгах, шипя и пенясь, они схлестывались. Только это тоже ни к чему не приводило. Получалось более или менее шумное барахтанье.

Те, что только прорезались наверх, теснили новые, придавливали их, яростно влазили в глубокие щели, разламывали на неравные части и рассыпались. А под ними, в резвых извивах, возникали нити серебристых пузырьков, тотчас скручивались, убегали под острым углом к тому меридиану, что западней Сахалина. За ними не только дольше — с большей охотой следил Кузьма Никодимыч, как за своими мыслями, не в силах побороть невыносимо мучительное — то, что Венка все еще не сочувствовал ему. Так только, оказывал кое-какие услуги. Короче, ничуть не продвигались отношения между ними. Не потому ли Кузьме Никодимычу казалось, что «Тафуин» тоже топтался на месте, как безнадежно увязший или кем-то заколдованный вечно торчать в пятнистой, никуда не опаздывающей хляби.

Там же, возле Венки, остановился Назар, разгоряченный, обновленный своими хлопотами.

— Скоро кончик Хоккайдо останется позади, — сказал он, ухарски подмигнув Кузьме Никодимычу.

Венка хмыкнул и согнулся, чтобы взять кружку с водой, поднес ее ближе, себе под грудь: хватит ли отцу прополоскать горло?

— У них против рвоты что-то имеется, — сказал о японцах.

«А, нашли о чем! Что это они, как без понятия?» Кузьма Никодимыч поспешил зажать рот обеими ладонями, наклонился — и бегом к борту.

— Да, щелочь вводят, — сказал Назар. Он не мог придумать, как облегчить участь самого слабого, каким образом? Сам чувствовал себя оттого как укачанный. Большими руками Кузьма Никодимыч обхватил стойку леера.

Обижал ли он Венку не в большом, так в чем-нибудь малом? Нет. Совершенно точно. Никогда! Ни в ту пору, когда Венка был малец, ни тем более позже. Может… бывает же такое с отцами! Скопидомничал? Достаточно ли присылал сыну денег? Вполне как будто! Собирал посылки перед каждой зимой… Мать… ни-ни. Никогда не задевал. Ни одним словом. Что с того, что из дому она его в конце войны выпроводила!.. Так что же разделяло отца и сына?

Назар упомянул про щелочь.

— Ни к чему она. Уколешься — не поймешь, как стоишь, прямо ли, — выкрикнул Венка. Подбрасыванья, подтряхиванья и сногсшибательные толчки не причиняли ему неприятности, они же исходили от общего прародителя океана, как все штормы, вплоть до убийственного, о котором на Балтике говорят: берет взасос.

Когда к ним приблизился боцман, как всегда думая только о том, где и что не так — надо умелые руки приложить, Кузьма Никодимыч утомленно, словно перед близкой кончиной, посмотрел на низкое небо со светящимися столбами-колоннами и, чтобы сделать Венке приятное (пусть решит, что без него никак не обойтись), спросил, ладно ли с капитаном?

— Почему-то нигде глаз не кажет. В кают-компании — тоже… Пустует кресло.

Венка только что взял книги в охапку и сразу закрутил головой:

— Тоже нашел о ком!.. У Зубакина же все что надо. Кроме кабинета со спальней есть еще ванна, от нее — вход в изолированный туалет. Изредка приоткроет один глаз на щит с приборами: на том ли курсе «Тафуин», насколько раскручен двигатель, какая путевая скорость? — и опять заваливается на боковую или ради разнообразия закрутит затертую пластинку Бетховена. О-чень обожает ее, сколько помню. «Тарарарам! Трах-бах!» А службой правит подчиняющийся Плюхину боцман. Можете в натуре лицезреть его: что-то потерял, ищет.

— Малярные кисти моет, — сказал Назар. — Чего ты?..

Дав себе зарок никому не докучать, Кузьма Никодимыч разжал левый кулак, отер им мешки под глазами, сильно набрякли.

— А поесть-то что, не хочется ему? — вернул всех к разговору о капитане. — Ни за что не поверю!

— Нет, почему!.. — откликнулся Венка. — Нонна-то на что? Аккуратненько, четыре раза в сутки, она к нему поднимается этак летучей рыбкой, какие в южных широтах, и щебечет: «Чего изволите?» С легкими завтраками, с обильными обедами… Так зачем Зубакину куда-то выгребать? Намаивать ласты, — потряс руками. — Если случится на «Тафуине» что-нибудь из ряда вон выходящее, тогда приготовьтесь, обязательно совершится явление нашего всевышнего своему разлюбезному народу, нуждающемуся, чего уж, в деятельной опеке.

Кузьма Никодимыч вспомнил вдруг отход из Находки.

…Ночью на плашкоуте, в пятне от бортовых огней «Тафуина» одногодки Венки кривлялись как только могли и несли несусветную чушь, чтобы только все глазели на них, завидуя или осуждая, какие они раскованные, пока самый толстый среди них, с сальными патлами, не завертелся юлой, не в силах ничего сказать сквозь им же вызванный хохот. Показал пальцем на Венку, как на облапошенного чудика. Присел.

Венка на виду у них отмывал руки, не забывая, что позади него находился Кузьма Никодимыч, все видел и слышал. Почувствовал под собой страшную глубину, А толстый форсированно клял официантку из ресторана на «пятачке»: такая и разэтакая, вызвала милицию!.. Сверял, что для него жизнь настала — несправедливо жаловаться. Во всю мощь старался вырвать у Венки признание, каких больше обожает: которые в теле или сухих?

Став под цвет железного сурика, Венка положил указательный палец поперек губ: безмолвно упрашивал явить милость, пощадить.

Тогда кто-то из развязных кривляк нарочно обхватил девчушку с облупленным носиком. Она не осердилась — прижалась к нему всем боком, обтянутым заграничной джинсовой курточкой с красно-синими полосами, преданно и благодарно уставилась в его скоромные глаза, прокричала, что сухое дерево жарче горит.

Сколько ни уверяли после отхода Кузьму Никодимыча, что молодые нынче особые из-за акселерации, он одно твердил: «Ишь что придумали!»

Боцману было все равно, какое зрелище феерически заполняло окружающую атмосферу, далеко ли было до замета трала, где «Тафуин» кипятил винтом воду. Он без конца мерил волокшимися ногами шканец, выискивал для себя полезное занятие: что-нибудь сплести из старого распущенного каната, утяжелительную шишку для выброски или коврик под ноги, наложил пятерню на спасательный круг — как, надежно ли вогнан в пружинящие захваты. Упер взгляд во второй, самый ближний к нему бот и потемнел.

Какой-то разгильдяй сбил брезент на сторону.

Поправить нетрудно. Корпусный, под стать «Тафуину», боцман Семен Ильич заглянул в бот через борт — не нарушено ли внутри что-нибудь? Так и есть. Кто-то спал в нем.

Истинно соленый человек не относился всерьез к физическим страданиям Кузьмы Никодимыча. Только печалился, что тот как отец, по сути-то, лишился сына. Никакие старания ничего не давали.

Боцман нес в себе отцовскую тяжкую скорбь Кузьмы Никодимыча. Предвидел безысходность. Ему открылось, будто Венка-барк никак, сколько ни бился, ниоткуда не мог приблизиться к острову, напоминающему анфас Кузьмы Никодимыча. Ни с какой стороны. Мешал давнишний ледовый припай. Отталкивал.

Как раз в этот час машинная команда приступила испытывать систему холодильных трюмов. Началась закачка в трубы аммиака.

В еще по-утреннему сумрачные каюты с их удовлетворенным сопением, храпом и невнятицей встревоженного бормотания крепко спящих, с аппетитным потягиванием под нагретыми одеялами, с глуховатым поскрипыванием коек под теми, кому захотелось лечь более удобно, на нескончаемые сны-сказки выплеснулся речитатив старшего помощника Плюхина, до неузнаваемости огрубленный усилителем: