К новой свободе: Либертарианский манифест - Мюррей Ротбард

В последние годы мы стали свидетелями того, как в Соединенных Штатах возникла профессия эксперта по национальной безопасности. Ей занимаются никогда и никуда не избиравшиеся бюрократы, которые тайно используют некие особые знания при планировании войн, вторжений и военных авантюр, работая на сменяющие друг друга администрации. Они привлекли внимание общественности только после чудовищных просчетов во Вьетнамской войне, а до этого им удавалось действовать в полной тайне от публики, которую они воспринимали преимущественно как пушечное мясо для своих игр.

Публичные дебаты между изоляционистом сенатором РоБертом А.Тафтом и одним из ведущих специалистов по национальной безопасности Макджорджем Банди были поучительны, поскольку пролили свет на суть возникших проблем и на позиции близкой к власти интеллектуальной элиты. Банди атаковал Тафта в начале 1951 года за то, что тот устроил публичное обсуждение хода войны в Корее. Банди настаивал на том, что только руководители исполнительной власти имеют все необходимые возможности для военного и дипломатического противостояния коммунистическим странам в многолетней локальной войне. Чрезвычайно важно, утверждал он, чтобы общественное мнение и открытые дебаты не создавали помех политике в этой области. Дело в том, предостерегал Банди, что публика, к сожалению, не в состоянии хранить приверженность долгосрочным национальным целям, сформулированным экспертами, поскольку она всегда реагирует только на ad hoc* (Случайные (лат.)) черты сложившейся ситуации. Банди также утверждал, что обвинения в адрес экспертов по национальной безопасности и даже простой анализ их решений недопустимы, поскольку важно, чтобы публика без рассуждений принимала и поддерживала их решения. Тафт, напротив, резко осудил тайное принятие решений военными советниками и экспертами, решений, тщательно скрываемых от публики. Более того, он выразил недовольство тем, что «если кто-то рискнет выступить с критикой или даже с открытым обсуждением этой политики, его сразу объявляют изоляционистом, подрывающим национальное единство и двухпартийную внешнюю политику»[15].

Сходным образом, когда президент Эйзенхауэр и госсекретарь Даллес в частном порядке обсуждали целесообразность участия в войне в Индокитае, другой видный специалист по национальной безопасности, Джордж Ф. Кеннан, наставлял публику, утверждая, что «бывают времена, когда нам лучше всего было бы предоставить возможность править и говорить от нашего имени нашему выборному правительству, как оно делает это на международном совещании глав государств»[16].

Нам понятно, зачем государству нужны интеллектуалы, но зачем интеллектуалам государство? Попросту говоря, интеллектуалу не так-то просто добывать средства к существованию на свободном рынке, потому что он, как и все остальные на рынке, попадает здесь в зависимость от ценностей и решений множества других людей, а для массового потребителя характерно отсутствие интереса к интеллектуальным вопросам. А вот государство готово предложить интеллектуалам теплое, защищенное и постоянное место в своем аппарате, гарантированный доход и престиж.

Ярким символом союза между государством и интеллектуалами может служить небескорыстное желание профессоров Берлинского университета в XIX веке стать, по их выражению, «интеллектуальными телохранителями дома Гогенцоллернов». Нечто подобное проявилось и в той откровенной ярости, с какой видный марксистский исследователь Древнего Китая Джозеф Нидхем ответил на едкую критику древнего китайского деспотизма со стороны Карла Виттфогеля. Виттфогель показал, что характерное для конфуцианства прославление благородных мужей, т.е. ученых, поставлявших кадры для бюрократического аппарата деспотического китайского государства, было существенным элементом поддержания системы власти. Нидхем возмущенно возразил, что «цивилизация, на которую так ожесточенно нападает профессор Виттфогель, назначала на высокие посты поэтов и философов»[17]. Что плохого в тоталитаризме, если правящий класс так насыщен дипломированными интеллектуалами!

В истории много примеров льстивого и подобострастного отношения интеллектуалов к своим правителям. Современным американским аналогом «интеллектуальных телохранителей дома Гогенцоллернов» может служить отношение многих либеральных интеллектуалов к должности и личности президента. Так, для профессора политологии Ричарда Нейштадта президент – это «несравненный верховный символ единства нации». А высокопоставленный политический советник Таунсенд Хупс зимой 1960 года написал, что «в нашей системе только президент может определить природу внешне- и внутриполитических проблем и те жертвы, которые потребуются для их эффективного решения»[18]. Когда такая риторика становится традицией, уже не удивляет, что Ричард Никсон накануне своего избрания президентом следующим образом описал свою роль: «Он [президент] должен формулировать ценности народа, определять его цели и направлять его волю». Это понимание своей роли заставляет вспомнить, как в 1930-е годы в Германии Эрнст Хубер сформулировал Конституционный закон великого Германского рейха. Он писал, что глава государства «устанавливает великие цели и составляет планы использования всех национальных ресурсов для достижения общих целей… он дает национальной жизни ее истинный смысл и значение»[19].

Отношение и мотивация современных интеллектуальных телохранителей государства из системы национальной безопасности были едко описаны Маркусом Раскиным, который состоял членом Совета государственной безопасности в администрации Кеннеди. Обозвав их «смертоносными интеллектуалами», Раскин писал, что

их основная функция состоит в том, чтобы оправдывать и расширять существование своих нанимателей… Чтобы оправдывать сохранение широкомасштабного производства [термоядерных] бомб и ракет, военные и промышленные руководители нуждаются в теории, которая обосновывала бы их использование… Это стало особенно необходимым в конце 1950-х, когда встревоженные ростом расходов члены администрации Эйзенхауэра поставили вопрос о том, зачем тратить столько денег, материальных и интеллектуальных ресурсов на оружие, использование которого не оправданно. Так начался поиск обоснований, которыми занялись «интеллектуалы от обороны» как в университетах, так и за их стенами… Военные закупки будут увеличиваться, а они будут доказывать, почему это необходимо. В этом отношении они не отличаются от подавляющего большинства современных специалистов, которые принимают позиции нанимающих их организаций как свои собственные, потому что это вознаграждается деньгами, влиянием и престижем… Они достаточно знают о жизни, чтобы не ставить под сомнение право своих работодателей на существование[20].

Это не значит, что интеллектуалы всегда и везде были «придворными учеными», служителями и младшими партнерами власти. Но в истории цивилизации это было правилом – обычно этим занимались жрецы и священнослужители, так же как правилом была та или иная форма деспотизма. Были, конечно, и прославленные исключения, особенно в истории западной цивилизации, где интеллектуалы нередко оказывались проницательными критиками и оппонентами государственной власти, использовавшими свои интеллектуальные возможности для создания теоретических систем, которые были способны помочь в освобождении от этой власти. Но эти интеллектуалы неизменно имели возможность превратиться в существенную силу, только когда они могли опереться на независимый источник власти, на владельцев собственности за пределами государственного аппарата. Потому что там, где государство контролирует всю собственность, все богатства и источники занятости, каждый экономически зависит от него, а независимой критике опереться просто не на что. Интеллектуальная критика получила развитие только на Западе с его децентрализацией власти, независимыми источниками собственности и занятости, а значит, и с наличием базы, позволяющей критически отнестись к государству. В Средние века римско-католическая церковь существовала по меньшей мере отдельно, а пожалуй, и независимо от государства, кроме того были еще новые вольные города, способные служить центрами интеллектуальной и политической оппозиции. В более позднюю эпоху в уже сравнительно свободном обществе учителя, священники и публицисты могли использовать свою независимость от государства для агитации за дальнейшее расширение свободы. И, наоборот, один из первых либертарианских философов Лао-Цзы, живший в деспотических условиях Древнего Китая, видел единственную возможность достижения свободы в условиях тоталитарного общества в стремлении к созерцанию, вплоть до полного отказа индивида от участия в общественной жизни.