Современный чехословацкий детектив - Войтек Стеклач

— Не знаю, — ответил капитан. — Мне это кажется несколько необычным. Да и вы сами…

— Кем же я вам кажусь?

— Не знаю, — повторил капитан, — безусловно, вы особого склада человек.

— Возможно. Но не убийца.

19

В конце концов меня отпустили, любезно предупредив, что если я вдруг вздумаю, например, отправиться на прогулку в Шарку или Суходол, то обязан об этом сообщить. Счет времени, что прошло с того момента, когда я нашел Зузану, все еще можно было вести на часы. Был вторник, двенадцать часов двадцать семь минут. Ровно. Люди на улицах, по-видимому, шли обедать. Значит, Зузана не хотела оставаться со мною наедине. Боялась. А перед тем она занималась любовью с Колдой. Это было ясно из намеков капитана. А может, Бонди с Колдой сговорились? Да нет, чистая фантазия.

В два часа меня ждет встреча с ансамблем в Доме трудящихся. Концерта у нас сегодня нет, но мы собирались обсудить, что петь в этом году на очередной «Лире». По словам Камила, мы ее пару раз почти выиграли, с третьей же попытки выиграем наверняка.

— Ой, это ты, привет!

В меня врезался и теперь скороговоркой извинялся Анди Арношт.

— Я тебя чуть не убил!

Он, как всегда, преувеличивал.

— Привет, — Сказал я и добавил злорадно: — Ну как, потрудились вчера с Томом над мюзиклом?

Анди состроил скорбную гримасу.

— И не спрашивай! Этот негодяй не появился. А я из-за него обегал всю Прагу. Все кабаки!

У меня не хватило совести сказать Анди, где провел Гертнер вчерашний вечер. Он еще успеет это узнать от барменши в «Ротонде».

— Я просто в ярости, — с жаром объяснял Анди, — у меня ведь музыка написана! А как давно она во мне! — постучал он себя по голове, чтобы облегчить мне возможные поиски.

— Серьезно? — заинтересовался я.

Анди слегка поколебался.

— Послушай, Честмир, ты знаешь это Томово либретто?

— Да, немного.

Хотя, подумалось мне, я должен был бы его знать досконально. Этот великий замысел Гертнера. Единственный, который творец вынашивает всю жизнь. О том, как мы начинали, наша старая компания из Врбова. Короче, о звезде, летящей в небо.

Впрочем, нет, тут же дошло до меня, я-то эту историю знаю несколько иначе, чем Томаш. И иначе знает ее Добеш. И иначе знала Зузана.

В интервью для печати она неизменно восхваляла наш Врбов. Деревня как на открытке, музыкальный папаша — все это крайне трогало публику. А наша бит-группа выглядела на подобном фоне этаким кружком «патриотов из глубинки», которые на досуге читают одноименное сочинение Раиса и развешивают дома картинки из народной жизни Йозефа Лады.

Вот это и называется «индивидуальный образ объективной действительности». И было совершенно бесполезно говорить Зузане:

— Ты что, забыла, как раздражала нас эта дыра? Городок, где все заглядывают друг другу в тарелки и под кровать. Где можно желать только одного — бежать отсюда! Что мы все в конце концов и сделали.

Но Зузана об этом не помнила — или не хотела помнить. Да и в ее репертуаре, особенно в последний период, когда она стала целенаправленно добиваться трона и короны чешской поп-музыки, хватало клюквы в духе «Избушек под горами». Родные просторы были в моде.

— Нет, знаешь ты это либретто или не знаешь? — наседал Анди.

— Да говорю же тебе: немного, в общих чертах.

— Ну ладно, — милостиво заключил Анди. — А то я нарочно спросил. Чтобы Тома не подвести, понял?

— Нет.

— Боже мой, — с сочувствием вздохнул Анди, — а вдруг бы ты украл его идею?

— Да что ты, не украду, — пообещал я. Великодушие не позволило мне объяснить Анди, что, как говаривали предки, грешно обирать нищего, тем более когда это твой товарищ. И откуда только Зузанка взяла, что я не люблю людей!

— Уверен, это будет сенсация! — набрал новую порцию воздуха Анди. — Молодой певец, лауреат «Кокоржинского дрозда», едет, видишь ли, в Прагу. Сам он из деревни, но у них там есть ансамбль… Ребята, конечно, не профи…

— Не профи? — переспросил я.

— Ну, не профессионалы, — снисходительно пояснил малыш Анди. — Но группа что надо. И вот этот козел…

— Какой козел?

Любовь Анди к жаргонным словечкам меня несколько сбивала с толку.

— Ну, козел, который выиграл «Дрозда», ясно?

— Ага.

— В общем, он думает, что он звезда, второй Готт или, к примеру, Пилат. Понял?

Это я понял. Любой из жрецов поп-музыки с радостью заменил бы Маэстро. До сих пор я следил за полетом творческой мысли Анди без особого напряжения.

— Ну вот, — сказал Анди, — значит, этот идиот в Праге. Так, да?

— Тебе виднее, — заметил я. То, что козел превратился в идиота, от меня не ускользнуло.

— Само собой, — заявил Анди. — Думает, его там только и ждали.

— Да ну? — Меня разобрало любопытство. — А его, ясное дело, никто не ждал?

— Точно, — обрадовался, почуяв мой интерес, Анди, — в этом-то вся и штука!

— А потом он возвращается в родную деревню к своему комбайну, и каждое воскресенье эти лабухи играют на танцах… — предложил я приемлемую, на мой взгляд, развязку душераздирающего сюжета.

— К какому комбайну? — растерялся Анди. — Я что, сказал, что он комбайнер?

— В общем-то нет, просто…

Анди присвистнул.

— А я и забыл, что у этого типа должна быть профессия… Постой, может, сделать из него механизатора?

— Годится, ловкий ход.

— Но главное впереди, — ликовал Анди, — главное — интрига!

— Как, это еще не все? — притворно ужаснулся я. На самом деле бред диск-жокея меня искренне забавлял.

— Да что ты! В этой дыре, где он, стало быть, работал механизатором, у него была девица!

— Маруна, — предложил я, но в голове Анди созрела другая идея.

— Да не Маруна, а Итка. Эта его девица тоже пела с теми лабухами. А когда он дернул в Прагу…

— Кто, козел? — перебил я.

— Ну да, этот идиот, — продолжал Анди. — Их, как говорится, развела судьба, и вот Итка получает письмо от одной популярной певицы: перестань, мол, зариться на своего дружка, мы, мол, с ним собираемся пожениться. Потому как она знаменитая и этот тип тоже таким станет.

— Но ведь она, эта твоя знаменитость, не могла знать…

— Чего? — забеспокоился Анди.

— Прославится козел или нет.

— И не знала, — горячо начал объяснять Анди, — но ведь она в него втюрилась.

— Так что бы ей, при ее-то блате, не помочь ему? — поинтересовался я, злорадствуя, что Анди заблудился в дебрях собственного сюжета.

— Э-э, ты ее не знаешь, — глубокомысленно подмигнул Анди, — такая, между нами говоря, стерва!

— Кто? Маруна?… То есть нет… Итка?

— Да нет же, — сказал Анди, — я про певицу. Она представляла себе дело так, что этот тип пробьется сам.

— А когда он не пробился…

— Ну да, — закончил Анди, — она его бросила.

— Зараза, — подытожил я.

— Не говори, — согласился Анди.

— И чем же это все кончится?

— Что — все?

— Да эта история с козлом и Иткой, которой та зараза написала письмо.

. — Они поженятся, — восторженно объявил Анди, — Итка его простит.

— Обалдеть, — я был просто сражен, — ничего не скажешь, Анди, здорово закручено.

— Правда? — обрадовался диск-жокей. — Меня, понимаешь, тошнит от всяких там подделок под Шекспира и компанию.

— Верно, — сказал я. — Оригинальное творчество — великое дело.

— Не прибедняйся, Честик, ты тоже кое-что можешь!

— И мне так казалось, — голос мой окрасился скорбью, — но вашему сюжету остается только завидовать.

— Смотри не укради!

— Боже сохрани, — развеселился я, — честное слово, не украду.

— Ты настоящий друг, — похвалил меня Анди. — На премьере в Карлине мы с Томом оставим тебе место в нашей ложе.

— Спасибо, — растрогался я.

— И тут такой прокол, — погрустнел Анди. — Я-то думал, что Итку, этого самородка из глубинки, будет играть Зузана.

Зузана… Слова Анди вернули меня от беспечной болтовни к горькой действительности. Так вот как выглядит мюзикл, который, согласно вчерашним откровениям Гертнера, был списан с нашей истории. У меня не было причин не верить простодушному Анди. Да, узнать нашу историю во всем этом мог бы, сняв слой всевозможных напластований, только искушенный психоаналитик. И Томаш еще мечтает о Карлине! Какое счастье, что Зузана Умерла…

— Я думал, у вас дело на мази, — сказал я Анди, — ведь ваш мюзикл вроде бы ставят в Жижкове на Малой сцене?

— Ну да, мы репетировали в субботу допоздна, но это все еще в процессе становления, ясно? «Работа в процессе», Джойс, понял?

Речь Анди пестрила этими двумя словечками, «ясно» и «понял» со знаком вопроса, хотя ничего такого, что требовало бы приложения усилий для уяснения и понимания, он не высказывал. Всякий раз, когда с языка Анди слетало: «И вот я перешел улицу, понял?» — мне хотелось вставить: «Как не понять, Анди, ты перешел улицу!» Впрочем, моя душевная чуткость никогда не позволяла мне вести себя так недостойно, и я трусливо уверял себя, что тут виновата скорее наша родная речь, чем интеллектуальные потенции ее осквернителя.