Наши звезды: звезда Полынь (журнальный вариант) - Вячеслав Рыбаков

Он прислушался к себе и с некоторым удивлением понял, что вроде бы в первом приближении очухался. Ответил:

– Шевелится. Может, тебя понести?

– Вот только этого еще не хватало, - сказала Сима.

Тогда он просто взял ее за руку, и они чинно пошли к дому. Со стороны любой подумал бы просто: как славно гуляют.

– А давай маме ничего не скажем, - вдруг предложила Сима. - Чего ее зря волновать? Нам уже все равно, а она пусть живет, как раньше.

Кармаданов даже сбился с шага. Наклонился. Сима тоже остановилась, подняла голову. Они посмотрели друг другу в глаза.

Двенадцать лет пигалице…

Кармаданову оставалось только преклоняться перед мужеством дочери.

– Я - за, - сглотнув от избытка чувств, сказал он.

И тогда словно кто-то распахнул перед ним дверь, по ту сторону которой сверкают в беспредельном пространстве все истины мира, - и он увидел: эта родная храбрая пигалица станет поразительной женщиной, а мы с Руфью будем гордиться тем, что мы - ее родители…

Время эффектно и сполна подтвердило его правоту.

Крылатая каравелла

– Не разбудила?

– Нет.

– Я звоню, когда ты сказал.

– Да, конечно.

– У тебя больной голос.

– Нет, Катя, нет.

Журанков теперь тщательно следил за своей речью - чтобы не вырвалось снова вчерашнее “Катенька”. Ни к чему были такие ошибки.

– Что скажешь?

– К сожалению, пока ничего хорошего. Мало времени. Что мог - я сделал, теперь надо просто подождать.

Она помолчала. А когда заговорила снова, голос был сухим и отчужденным. Почти враждебным. Она хотела показать, что очень недовольна.

– Я понимаю, разумеется. Но не тяни и не заставляй меня просить несколько раз. А то я пожалею, что к тебе обратилась. Попроси аванс… - посоветовала она. - Я не знаю. В конце концов, у тебя же есть какой-то работодатель, не святым же духом ты питался все эти годы. Постарайся его убедить, объяснить положение. Он должен понять… Что я, учить тебя должна?

Журанков чуть улыбнулся.

Содержательная беседа… На что уходит жизнь, подумал он.

Впрочем, она уже ушла. Жизнь. Так что теперь не жалко.

– Нет, конечно.

– Я позвоню завтра в это же время, так тебя устроит?

– Устроит.

– Почему ты так односложно отвечаешь? Ты не пьян?

– Нет. Как у вас дела? Как сотрясение мозга? Преступников ищут?

Она помолчала.

– Это все тебя не касается, - сказала она. - До завтра.

Он повесил трубку и глубоко вздохнул. Провел ладонями по щекам.

Совершенно другой человек.

Нет, чушь. Человек это, простите, целый мир. В нем всего очень много, и все это - он, единый и неделимый. Поэтому он таков, каковы его отношения с собеседником. Если отношения не изменились - и человек не меняется. Если отношения стали иными - и человек становится неузнаваемым. А если отношений нет - то и человека нет. У нас с нею отношений нет - и поэтому я для нее просто не существую.

А почему тогда она для меня существует? Ведь у меня с нею отношений тоже нет…

Потому что у меня есть отношения с воспоминаниями о ней. С воспоминаниями о нас; о том едином организме, сложнейшем, норовистом, ныне мертвом, который называется “мы”. Он мне дорог, а ей, вероятно, нет; возможно, ей о нем даже неприятно вспоминать. А возможно, она о нем и вовсе не вспоминает. Полное равнодушие. Сдох и сдох…

Журанков встал сегодня раньше обычного. Надо было сделать очень важное и весьма трудоемкое дело. Делать его страшно не хотелось, и тут требовалось мужество куда большее, нежели вчера, когда он вывешивал в сети объявление про почку. Но Журанков решил.

Когда Катя позвонила, он уже почти собрался. Оставалось лишь набросить куртку, надеть сапоги - хоть последние дни и выдались сухими да погожими, после весны на участках еще стояла вода, в ботиночках не пройдешь - да взять спички и лопату. И в путь.

Что за лопату несешь на плече, чужеземец?

Последняя связь с той жизнью должна быть разорвана. Ну, собственно, не с ТОЙ жизнью, а просто С ЖИЗНЬЮ - но это уже казуистика, это тонкости. Ложась под нож, Журанков должен был быть уверен, что его бумаги никогда, никогда не попадут ни к кому, кому он сам бы их не отдал. Поэтому надо было выкопать пакет и все, что в нем, сжечь.

С лопатой на плече он вышел из квартиры и захлопнул за собою дверь.

Вдоль железки до станции, потом пересечь пути - и впереди по курсу откроются просторы бывших опытных полей Института растениеводства, а до того, по слухам, царских ягодных угодий: земляничников, малинников; а теперь тут простой народ кормится, как умеет. А скоро, шепот идет, всех сгонят, как надоевших мух, потому что надо строить какой-то международный финансовый центр - и почву, которую разминали, и прокапывали, и пропалывали, и удобряли заботливые руки пяти поколений, мягкую, как пух, жирную, как масло, закатают в сталь и бетон, чтобы ездили очень нужные лимузины с флажками.

Это, кстати, еще один дополнительный довод в пользу того, что откладывать нынешнее дело нельзя. Мало ли, когда начальников черт в бок боднет? А Журанков в это время будет, скажем, в больнице… Или на кладбище… Или где еще. Нельзя откладывать, нельзя. Да вон уже едет лимузин. С чего бы его сюда занесло?

От станции неторопливо, будто принюхиваясь в поисках поживы, внимательно катила длинная темная машина. Нет, все ж таки не лимузин. Просто “мерс” какой-то. Ну, тоже ничего хорошего. Журанков, поустойчивее уложив лопату на плече, выпятил челюсть и, стараясь не удостоить ни единым взглядом колесящих ни свет ни заря по тихой царскосельской улочке наглых проглотов, почти строевым шагом зашагал “мерсу” навстречу.

Проехали.

Одно из лиц по ту сторону проплывшего мимо затемненного ветрового стекла показалось Журанкову смутно знакомым. Вот бред. Показалось даже, что и тот пристально уставился на него, на Журанкова, и почему-то схватил водителя за локоть… Нет, езжайте, голубчики, скатертью дорожка, подумал Журанков с неприязнью, у меня дела, мне некогда. Он смотрел только вперед. Поэтому он единственно на слух понял, что машина тормозит. Вот даже шлепающий шелест шин по влажному асфальту стих. Но Журанков не замедлил шага.

Щелкнула позади дверца. Журанкову захотелось пойти быстрее, лучше бы и побежать, но это было бы совсем нелепо.

– Константин Михайлович? - раздалось сзади. - Вы ли это?

Все же пришлось остановиться. Мгновение Журанков стоял, не оборачиваясь и все еще упорно глядя в сторону станции. Потом повернулся. От машины, замершей с открытой дверцей в десятке метров позади, торопливо шагал тот самый, смутно знакомый. На лице его расплывалась улыбка, сначала будто недоверчивая, а потом - все более уверенная, точно с каждым шагом визитера набиравшая соки и силы. Экий щеголь. Даже не набросил ничего - так и вышел из своей полыхающей солнечными бликами машины, яркой, округлой и зализанной, как исполинская карамель, в демократичных, но чрезвычайно ладно сидящих на нем светлых вельветовых брюках и ярко-канареечном джемпере поверх расстегнутой на шее богатой рубахи.