Весны гонцы (книга первая) - Екатерина Шереметьева

Он хмуро отвернулся.

— Не знаю. В общем переменилась.

А на следующий день во время лекции Алена получила записку. Круглым Женькиным почерком старательно и мелко было выведено:

Ты не знаешь, как это бывает,Когда человек горит!Когда в вихре огненном закручен,Он уже не стонет, а молчит,Этим вихрем замучен!У Маяковского только сердце загорелось,Так он уж пожаловался маме.Я никому не жаловался, я вынашивал                                                         смелостьПод вихревое, страшное пламяСказать одной тебе лишь.

Алене стало так смешно, что она зажала рот, чтобы не прыснуть — «в вихре огненном закручен», «замучен». Это Женька-то, неповоротливый, толстый, румяный! Но признание в любви всегда приятно, а если впервые в жизни, тогда… Пусть оно невнятное, и стихи такие странные, и все-таки… Алене хотелось оглянуться на Женю, однако она еще не решила, как отнестись к стихам, и, снова пробежав их глазами, увидела, что в них и не говорится, будто «огненный вихрь» вызвала именно она. Может, Женька просто делится с ней переживаниями, как с хорошим товарищем? Алена решила держаться подчеркнуто дружески. Она написала: «Не особенно разбираюсь в стихах, но мне кажется, форма слабовата. А вообще ты, вероятно, можешь писать стихи. Советую показать их Джеку и Валерию — они лучше знают поэзию». Когда Алена оглянулась, Женька, багровый, смущенный, что-то просигнализировал ей — она не поняла, а через минуту получила новую записку: «Показывать никому не собираюсь — это тебе одной. А если плохо — порви». Алена записку оставила, а после лекции спросила:

— Тебе вернуть или пусть у меня остается?

Женя мрачно ответил: «Отдай», — и тут же демонстративно разорвал свое непринятое признание. Алена, будто недоумевая, пожала плечами, и больше этой темы они не касались. Но жить ей стало почему-то веселее. Алене даже доставляло удовольствие, что Женю начали поддразнивать за его «пристрастное отношение» к ней. А если она становилась холодной, неприветливой с ним и особенно ласковой с другими, Женя мрачнел, неотступно следил за ней, а на занятиях выдумывал нелепые трагические этюды. Стоило ей проявить внимание к нему, как он светлел, оживлялся и готов был на любое дурачество.

Как-то в минуту Алениного благорасположения они с Агнией втроем занимались уроками по актерскому мастерству, и, что бы ни начинали, Женя приводил к юмористической развязке, все выходило у него так смешно, что и рассердиться было невозможно.

— Аленка! Слушай! — прикладывая ладонь ко лбу, точно пораженная неожиданной находкой, сказала Агния. — Почему бы нам не сделать юмористический этюд? Почему одни драматические?

— Давай! — вдруг загорелась Алена. — Ведь и Анна Григорьевна советовала комедийное! Только уж такое, такое, чтоб… стены рухнули от смеха, — она закончила широким взмахом руки, будто повергая в прах все вокруг.

Сколько невероятных происшествий увидели в этот вечер стены аудитории!

Наконец решено было остановиться на одном эпизоде. Дело происходит в машине, сооруженной из большого куба и поставленных на него стульев — сидений. Две эксцентричные мисс охотятся за женихом. Наперебой стараются завладеть его вниманием. Кончалось их соперничество тем, что осаждаемый жених терял руль, машина опрокидывалась в кювет, и все трое, побитые, перепуганные, не понимая, на каком они свете, выползали из-под обломков машины.

Репетировали этюд со страстным увлечением, отрабатывая с необыкновенной точностью торможение, рывки, повороты машины, и… не услышали последнего звонка. Только дежурная вахтерша, пришедшая закрывать аудиторию на ночь, заставила всех разойтись.

— По-моему, получилась сатира, — прощаясь с девушками у лестницы общежития, тоном заговорщика сказал Женя.

На следующий день в присутствии всего курса они играли свой этюд. С первой же минуты, когда обе мисс, не желая уступать друг другу переднего сиденья рядом с женихом, крепко взялись за руки и любезно принялись усаживать одна другую на заднее сиденье, — зрители начали смеяться. Каждый точнехонько отрепетированный толчок машины, каждое новое ухищрение претенденток-конкуренток, внезапные перемены отношения жениха то к той, то к другой (Женя превосходил самого себя!) — все вызывало смех. Когда же разъяренная Алена полезла на всем ходу через спинку на переднее сиденье, раздался дружный взрыв хохота, не умолкавший до конца этюда. Смеялась даже Анна Григорьевна.

При обсуждении, проходившем очень весело, авторам и исполнителям все же крепко досталось за наигрыш. Только Джек заявил, что это — «великолепный гротеск».

— Гротеск оставим на совести Кочеткова, — мимоходом сказала Соколова. — Должна признаться, что выдумка ваша не поразила ни новизной, ни богатством мыслей и чувств. Запад ваш, пожалуй, мало похож на настоящий — словом, этюд не заслуживает дальнейшей работы над ним. И, что греха таить, наиграли, друзья, изо всей мочи! Тем не менее работа очень полезная: во-первых, все трое добились отличного внимания, поэтому — отмечали товарищи — ход машины, каждый поворот, толчок, ускорение, замедление — все видишь! Это отлично. Общение хорошее. И смелость. Всем троим эта работа принесла пользу, в особенности же Строгановой.

Алена и сама почувствовала, что этот несуразный этюд освободил ее от боязни показаться глупой, смешной и от ощущения своей неловкости, громоздкости. Стало возвращаться к ней детское веселое озорство. Удачи на уроках актерского мастерства стали приходить чаще. Но неудачи по-прежнему повергали ее в отчаянье, только теперь у нее хватало духу, плохо ли, хорошо ли, каждый урок выходить на площадку. А чтобы было что показывать каждый урок, приходилось всякую свободную минуту работать. Тренировалась с воображаемыми предметами: мыла под воображаемой струей из воображаемого крана воображаемую посуду, тщательно вытирала ее воображаемым полотенцем, гладила воображаемым утюгом воображаемое платье со складками, стирала и штопала воображаемые чулки, и становилось весело от ощущения, что несуществующие вещи существуют, живут в ее руках.

Надвигалась зимняя сессия — время авралов и тревог.

Потерять институт сейчас, когда он стал родным домом, казалось еще страшнее, чем провалиться на вступительных экзаменах.

Самым сложным оставался экзамен по специальности; завалишь, допустим, историю театра, танец — позволят пересдать, а уж тут все — крышка! На этом экзамене бывает не только вся кафедра актерского мастерства, но и преподаватели других предметов, студенты старших курсов. А решающее слово — за ведущим педагогом.

Соколова интересовала студентов не только своего курса, говорили, была она в молодости одаренной актрисой, но как-то в шефской поездке сломала ногу в щиколотке. Сложный перелом неправильно сросся, его дважды ломали, сращивали наново, однако подвижность сустава полностью не вернулась. Но из театра Соколова не ушла, осталась помощником режиссера, а вскоре стала режиссером и преподавателем института. Валя Красавина рассказывала, что в довоенных газетах и журналах ей попадалось много восторженных рецензий о постановках Соколовой в театре, которым руководил заслуженный деятель искусств, режиссер и профессор института Николай Яковлевич Линден.

Знали еще, что муж Соколовой — хирург, и сын — молодой поэт, погибли в начале войны. Знали, что она воспитывает внучку — дочь погибшего сына и мальчика — второго ребенка невестки. А невестка работает на Крайнем Севере геологом и всего два-три месяца в году проводит здесь с семьей. Знали, что Соколова отзывчива, добра, это чувствовали, но иногда она казалась уж слишком крутой.

Алена никак не могла понять, почему раньше, в период сплошных Алениных неудач, Анна Григорьевна очень мягко относилась к ее провалам, а в последнее время стала жестче и даже холоднее в обращении с ней. Решения и поступки Соколовой всегда оказывались неоспоримо логичными, но были всегда и неожиданны.

Еще в начале года, едва прикоснувшись к первоосновам специальности, студенты с обычной самоуверенностью молодого невежества почувствовали себя профессионалами и принялись беспощадно критиковать все, что видели в театрах: «Формализм! Серятина! Театр без лица! Эклектика! Натурализм! Представленчество!» Даже в гастролировавшем Московском Художественном, по их оценкам, не все актеры по-настоящему «слышали и видели» — «это же кошмар!». А уж в остальных театрах вообще никто ничего «не видит и не слышит!». «Сплошной наигрыш!»

Особенно сокрушительной критике подвергался один из местных драматических театров, где главным режиссером был народный артист Лаврентий Сергеевич Вагин, профессор института. Старшие студенты говорили, что сам он талантливый артист с большим опытом, но живет по старинке, и если б не даровитые актеры и не постановки приглашенных режиссеров, руководимый им театр отстал бы на полвека.