Записки беглого кинематографиста - Михаил Кураев

Когда я вошел домой и жена спросила: «Ну как? Сдал экзамены?» — я направился к проигрывателю, поставил В. Беккера, прицелился иглой и дал ход: «Вот так!» И грянул марш. «Тебя что, приняли?» — решила уточнить жена, быть может, надеявшаяся, что я не покину дом аж на два беспутных года.

И вот в эту минуту под звуки, способные и мертвого заставить шагать с улыбкой, я решил позволить себе радоваться, быть счастливым!

Черт знает что ждет впереди, получится ли толк из всей моей затеи, стану я режиссером, не стану — кто это знает?..

«Сейчас ты счастлив? Ну и лети, вкушай, купайся без оглядки».

«Радость победы» гремела в доме каждый день.

На студии меня непрерывно поздравляли.

Я даже не знал, какое, оказывается, количество людей сочувствует моим режиссерским поползновениям.

Нет, пятнадцать лет на студии прожито не впустую. У тебя столько друзей, и те, кого ты считал полузнакомыми, путал имена, улыбаются тебе, жмут руку, говорят добрые слова, которые, как выяснилось, только ждали случая, чтобы вырваться…

Этого, признаться, не ожидал, и сердце мое не взлетело в поднебесье и не лопнуло от счастья лишь потому, что было переполнено чувством благодарности множеству людей, способных и готовых разделить мою радость.

Итак, дело оставалось за малым.

Курсы при Госкино, и приказ о зачислении подписывает председатель — Ермаш Ф. Т.

Ожидание подписания приказа было невыносимо томительным, а отсутствие моей фамилии в списке зачисленных было ударом оглушающим.

Я кинулся в Москву.

После долгих унизительных бросков вслепую от одной приемной к другой, от одного кабинета к другому, от одного сострадателя к другому сочувствующему я наконец, лишь на третий день, добился, выклянчил прием у зампреда, у Бориса Владимировича.

Он смотрел на меня так, как смотрят на своих клиентов опытные заведующие моргами.

Я работал в морге, я знаю, что клиентов этих иногда тошнит, иногда дернет судорога, бывает, и глаза открывают, бывает, что и вздыхают… Нужно просто подождать — затихнут.

Борис Владимирович спокойно, терпеливо, нисколько не ужасаясь моим обстоятельствам, со знанием и этого своего дела ждал, когда я затихну…

Я затих.

— Поезд ушел, — с остроумием начальника вокзала проговорил всемогущий зампред, и, право, без всякой ненависти.

Я снова стал судорожно спрашивать, зачем же меня допустили к экзаменам, зачем я сдавал мочу, зачем меня поздравляли…

— Поезд ушел, — повторил Борис Владимирович нетленную присказку.

Мне показалось, что щедрому Борису Владимировичу даже остроумие свое на меня тратить жалко, ему просто интересно, сколько вот этих «поезд ушел» я выдержу. Ничего больше он мне сообщать не собирался, это было видно по его обширному лицу, просторному, действительно, как пустой перрон, на котором не было для меня никаких иных сообщений.

Как удержать лицо перед этим великолепием глухоты, перед этим неодолимым торжеством власти?

— Большое спасибо, Борис Владимирович, за исчерпывающую информацию. Я был уверен, что найду в вас понимание. Большое спасибо. Хоть все стало ясно. Теперь как-то легче. Если у вас нет ко мне вопросов, позвольте попрощаться?

Лицо вельможи разгладилось и стало светлей. Мне даже показалось, что он собрался было улыбнуться и улыбкой своей поощрить мою догадливость относительно приготовленной сказочки «Про белого бычка», то бишь про «ушедший поезд». Но, вовремя вспомнив о моих скорбных обстоятельствах, он лишь пару раз кивнул головой и тут же нырнул в государственную важность в виде продолговатой цветной записочки на просторном столе.

А может быть, это и была та самая записочка из того портфельчика?

Прошло пять лет.

Нет, Борис Владимирович зла не помнил, мне разрешили написать сценарий, написанный сценарий купили. С фильмом, снятым по этому сценарию, я оказался на Всесоюзном кинофестивале в благословенном и незабываемом Ереване.

В программе фестиваля был выезд большого десанта кинематографистов в Ленинакан, еще не знавший своей судьбы.

По дороге была остановка на Ереванской коньячной фабрике, бывш. Шустова, а на ткацкой фабрике в Ленинакане нас одарили ситцем с символикой кинофестиваля.

Все было в эти дни неподдельным — и дружба, и коньяк, и желание всех вокруг сделать счастливыми…

Обратно я ехал в автобусе рядом с доверенным лицом председателя Госкино.

Знакомы мы были давно, но бывает, что и за долгие времена отношения веса не набирают, однако сохраняют признак товарищества.

Пользуясь обстоятельствами, не удержался, полюбопытствовал:

— Помните о моей попытке поступить на режиссерские курсы?

— Ну как же!

— А что ж случилось? Почему… после экзаменов… после поздравлений… после всего?

— Скажите спасибо вашим друзьям на «Ленфильме», — улыбнулся сосед.

— Как так?.. Кого?.. — Ничего глупей нельзя было произнести.

— Это уж вам лучше знать, — рассмеялся моей недогадливости или простодушию, давний знакомый и, чтобы я не задавал новых вопросов, добавил: Была бумага.

Так и сказал: «бумага».

Я тут же представил себе эти умилительно тонкие портфельчики в крепких руках молоденьких офицеров.

Признаюсь, я не сразу воспользовался советом, данным мне по дороге из Ленинакана в Ереван поздним вечером, искристым от звезд и в небе и в душе, в мае 1979 года.

И даже награжденный, увенчанный, обласканный, вспоенный после награждения доверительным коньяком самого Ермаша Ф. Т., предъявленный телевизором всесоюзному зрителю, я был далек, попросту не готов к тому, чтобы благодарить неведомого мне «друга» с родного «Ленфильма».

Пусть он, почти неведомый, простит меня, но я его считал тогда сволочью.

А сегодня?

Нет.

И говорю это искренне.

Когда я сегодня прихожу в опустевшие коридоры «Ленфильма», когда читаю из года в год уверения в том, что моя родная киностудия вот-вот поднимется с колен, когда я вижу пустыми и холодными павильоны, за каждый метр которых тридцать лет на моей памяти шли схватки на утренних диспетчерских совещаниях ежедневно, когда в полутемных коридорах мне начинает казаться, что на дворе 1942 год и студия просто выехала в эвакуацию, я думаю о том, где бы я сейчас был со своим режиссерским дипломом…

О, где ты, мой неведомый «друг»?..

Впрочем, не такой уж и неведомый.

Мы же с тобой знаем друг друга давно.

Помнишь, ты сам в минуту внезапной откровенности признался, что большего врага, чем я, у тебя нет?

И мы оба посмеялись.

Помню, как тебе всегда хотелось быть немножко больше самого себя, как ты всю жизнь учился преподносить себя и жестом, и фразой, и позой и очень преуспел в этом, как старался свою простоту и непосредственность вдруг оттенить недоговоренностью, загадочностью, подразумевающей посвященность и значительность, и смеяться выучился откровенно демонически…

Надеюсь, сравнение с Мефистофелем не покажется тебе обидным?

Что в вас общего?

Но ты же сам знаешь — много.

Во-первых, печаль. Неизбывная спутница мудрости.

И еще раз — во-первых: сознание значимости своей миссии никак не может быть «во-вторых».

А главное, и ты согласишься со мной, творя зло, вы оба, даже помимо своей воли, вершите добро!

Но утешься, утешься тем, что ты неповторим, утешься своей единственностью. Руку даю на отсечение, второй подписи под «бумагой» не было.

Откуда такая уверенность? Знающие люди объяснили: на «коллективку» другая была бы реакция, последствия для меня были бы другими…

Спасибо говорить как-то неловко, в конце концов, не ты освободил меня от радостей свального кинематографического творчества и позволил вкусить сладость хлеба собственной выпечки из муки собственноручного помола, из зерен, самим и посаженных, и взращенных.

Счастливо оставаться, ваше мефистофельство! Надеюсь, больше никогда не встретимся…

«Мефистофель? — может возмутиться человек со вкусом. — Мефистофель, пишущий „телегу“ куда следует?..»

Что на это можно сказать в утешение человеку с хорошим вкусом?

Знать, времена были такие и нечисть мельчала, какое болото, такие и черти.

И все-таки интересно, как он порадовался своей победе, ведь радоваться в одиночку, оказывается, небезопасно.

Примечания

1

ТПУ — танковое переговорное устройство.