Затерянные в океане - Майкл Морпурго

дела мы не сидели. Подъём на рассвете, потом купание в источнике – нужно было немного спуститься по тропке, где со склона холма низвергалась в огромную гладкую чашу из камня чистая прохладная вода. Там же мы стирали наши простыни и одежду (Кэнскэ и мне сделал кимоно), отбивали их и разглаживали на камнях, а потом уже развешивали сушиться на ветке ближайшего дерева. На завтрак мы пили густой фруктовый сок с мякотью – по-моему, каждый раз какой-то новый, – ели бананы и кокосы. Бананы мне никогда не приедались, а вот кокосы быстро надоели. Утром мы рыбачили на отмели или собирали фрукты в джунглях. Иногда после шторма мы бродили по берегу в поисках раковин для его рисунков – годились только самые большие и плоские – или плавника. Плавник мы складывали за пещерой, и у нас было две поленницы: одна на растопку, а вторая, насколько я понял, для поделок. Потом наступало время обеда: сырая рыба и всегда плод хлебного дерева – вечно безвкусный и с трудом глотавшийся. Обедали мы в пещере, а после ложились ненадолго вздремнуть. Проснувшись, Кэнскэ усаживался за свой рисовальный стол. А меня так увлекала его работа, что каждый раз я досадовал на сумерки, которые подкрадывались слишком уж неожиданно. Вечером мы варили на огне уху. У нас всё шло в котелок – и хвосты, и головы, Кэнскэ ничего не выбрасывал. Суп приправлялся дюжиной разных трав. А на закуску – красные бананы. Их я мог съесть сколько угодно. Покончив с ужином, мы садились у входа в пещеру и провожали уходящее за море солнце. А после, церемонно поклонившись друг другу, мы раскатывали спальные циновки – Кэнскэ свою, а я свою.

Когда Кэнскэ работал, я смотрел на него как заворожённый. Он ко всему, за что бы ни брался, подходил очень вдумчиво, очень сосредоточенно. Но наблюдать за его рисованием – это было особое удовольствие. Мне он позволял разве что сидеть на коленях позади него и молча смотреть. Я догадывался, что ему нужно это уединение, что нельзя его беспокоить. Перед собой на столе он расставлял три блюдца: одно с чернилами осьминога (осьминоги давали Кэнскэ не только еду), второе с водой и третье, чтобы смешивать. Кисть он всегда держал очень уверенно и прямо; четыре пальца вдоль одной стороны, большой палец – с другой. Он садился на колени и склонялся так, что борода чуть ли не касалась раковины, – это, наверное, потому, что он был немножко близорукий. Я мог смотреть на него не отрываясь долгие часы и восхищаться тонкостью его работы, твёрдостью его руки.

В один дождливый день – а на острове уж если зарядит, бывало, то льёт как из ведра – я обнаружил, что меня тоже поджидают раковина, три блюдечка и кисть. И Кэнскэ с упоением взялся руководить моими первыми неуклюжими попытками. Сначала я попробовал изобразить медузу, которая меня чуть не убила. Кэнскэ посмеялся, но не обидно, а скорее вспомнив ту историю, которая и свела нас вместе. Рисование мне всегда нравилось, но Кэнскэ научил меня его любить. Я усвоил, что, прежде чем работать карандашом или кистью, нужно много наблюдать, создать картинку в голове, а потом рукой, с помощью кисти перенести её на раковину. И всё это он поведал мне без единого слова. Просто жестами.

Одного взгляда на пещеру было достаточно, чтобы догадаться, что здесь живёт настоящий мастер. Всю обстановку он сделал своими руками в основном из плавника – и сундуки, и верстак, и полки, и стол. И ещё он сплёл циновки, обшил стены бамбуком – всё сам. Внимательно всмотревшись, я увидел, насколько на совесть всё сработано – никаких гвоздей и винтов, только аккуратные штырьки, входящие в отверстия. Иногда Кэнскэ использовал что-то вроде клея, а иногда бечёвку. В одном углу у него хранились верёвки для лазания по деревьям, копья, рыболовные сети и удочки. И это всё, надо думать, он смастерил сам. (Хотя я никогда не видел, чтобы он рыбачил с удочкой.)

Кисти тоже были его собственного производства, и вскоре я понял, откуда они берутся. У Кэнскэ была любимица, здоровенная орангутаниха по имени Томодачи, которая частенько являлась к нему, чтобы он её почесал. Один раз Кэнскэ расчёсывал её, сидя у входа в пещеру, а другие орангутаны смотрели. И тут я вижу: он берёт и выдёргивает несколько самых длинных и тёмных волосков с её спины. Поднимает их, показывает мне, а сам заговорщически так ухмыляется. Я тогда не сообразил, чего это он. А потом сам наблюдал, как на верстаке он подре́зал волоски ножом, обмакнул их в древесный сок, который нацедил утром, потом вырезал в бамбуковой палочке небольшое углубление и вставил туда Томодачины шерстинки. Назавтра клей высох, и у Кэнскэ была новая кисточка. Вот так вот он и умудрялся добывать всё, что ему надо.

Однажды мы с ним молча рисовали, а снаружи поливал дождь, и вдруг Кэнскэ прервал работу, отложил кисточку и заговорил. Говорил он очень медленно, тщательно взвешивая каждое слово, как если бы эту свою речь он долго обдумывал.

– Я учить тебя рисовать, Мика. – Это было впервые, когда он назвал меня по имени. – Ты учи меня говорить английский. Я хотеть говорить английский. Ты учи меня.

Так и начался наш нескончаемый урок английского. Каждый день, с рассвета до сумерек, я называл по-английски всё, что нас окружало. Мы жили и дальше, как жили, но отныне я говорил. А он эхом повторял те слова и фразы, которые ему нравились. И на лбу у него от усилий проступали складки.

Произнося слово, он точно заглатывал его прямо в память. Я ему говорю, он повторяет, и всё – он запомнил намертво. Забывал он очень редко, а когда это случалось, он сердился. Иногда я скажу какое-то слово, а глаза у него так и вспыхивают огнём. И он давай кивать, улыбаться, будто узнаёт что-то давно забытое, будто приветствует старого друга. И такие слова он повторял несколько раз, смакуя их, а потом отправлял в глубины памяти на веки вечные. И конечно же, чем больше слов он узнавал, тем чаще пробовал что-то из них составить. Отдельные слова понемногу складывались у него в отрывистые выражения, а те – в целые фразы. Произношение у него, правда, было хоть стой, хоть падай, как он ни старался его исправить. Майкл так и остался Микой, ну иногда разве что делался Микасаном. Нам легче стало общаться с помощью слов, и молчание,