Кто по тебе плачет - Юрий Дружков

Собирался уже выйти отсюда. Какая-то несуразица вдруг остановила, задержала меня. В карданной колонке не было движения! Генератор не гудел. Но в зале стоял мерный шум работающего двигателя.

Посмотрел в окно. Так и есть: ветряк висел неподвижно всеми своими крыльями. Не было ветра. Даже по лугу в траве не бегали воздушные блики. Что же тогда работает?

Гудел большой генератор. Гудел, хотя к нему нет передачи от привода...

В башне такая же коллекция кранов, что и в котельной, с теми же табличками. Все краны холодные. Те, что ведут к электростанции зимнему саду, котельной – влажные от росы. Кран «зимний сад» звучит. Слышно, как пульсирует в нем вода.

По винтовой лестнице к баку подниматься не стал. Трубы тянутся к нему стуженые подземным холодом.

Автолюбителям знакомы эти книги. Нам их вручают в магазине в придачу к автомобилю. Открываешь ее с тем же волнением, что и дверцу новехонькой машины, как вступление в особый увлекательный, правда, не очень понятный мир техники. У меня было две таких книги. Обе я не сумел изучить от корки до корки. Не хватило терпенья вникнуть в мудрую сумятицу послушного металла, нервишек электроники.

В столе нашей комнаты больше десятка подробных описаний машин: от «Нивы» до громадного тяжелого бульдозера, который под навесом ангара кажется еще более громадным и неуместимым под любой крышей. Таким он выглядит уличным, полевым, дорожным: если стоять рядом с ним, а не замечать равнодушно из окна легковушки по дороге на дачу.

Но я взял среди книг только две: одну к автокрану, другую к автопогрузчику.

В доме уютно стрекочет машинка. Приемники сдвинуты на край длинного стола. В одном из них, я знаю, подсвечено слабым сиянием окошко непроглядной шкалы. Он гудит и потрескивает, алый штрих замер на слове «Москва» или «Новосибирск»... У нее появилось такое хобби: оставлять приемник в томительном ожидании, чем бы она в эти минуты не занималась. Я больше не упрекаю, не отговариваю, не виню. Гуденье становится привычным и, кажется, привычно бесполезным.

Она шьет. Солдатские рубашки ее не устраивают... Приемник потрескивает. Книга лежит на подоконнике, я читаю главу «запуск двигателя, управление машиной». Поселок не догадывается, какая несусветная мысль привела меня к этому автопогрузчику. Я сам еще не верю в то, что начну делать.

– Послушай, может быть это все нелепица? Чья-то глупость? – вдруг спрашивает она.

– Где нелепица? – говорю я, не поднимая глаз от книги.

– Брошенный поселок, брошенное полотно, горячий котел в июне... Чье-нибудь головотяпство, ты не думаешь? И логику тогда искать бесполезно.

Я невольно поворачиваюсь к ней. Она делает наметку на полотне.

– Очень дорогое.

– Ты меня удивляешь. Будто не видел дорогой, нелепицы, никогда не слышал о ней.

– Ну, в таком размахе...

– В размахе? – Она откладывает полотно в насмешливом удивлении. – Ты не видел?

– Я не хозяйственник, не ревизор. Где же я мог видеть?

– А я кто?... Видела, можно сказать, не выходя из дома. В ящике.

– В ящике?

– Ну да, в телевизоре. В нем...

Удивительное дело: мне показалось, мы вместе окинули эту лесную комнату взглядом, словно искали глазами ящик, без которого на свете, кажется, не бывает комнат.

– Ходи по дому, – вроде как ворчала она, – шей, гладь, готовь обед, занимайся чем угодно, живи себе, а он сведения в тебе накапливает, настроения, впечатления разные. Может быть, иногда обратные тому, что хотели сказать...

– И что хотели тебе сказать?

– Хорошее, думаю. Чтобы я не осталась равнодушной. Видела все нелепицы, воевала с ними, как... Но все же размах нелепиц меня удивлял... Урожай, запаханный в землю... То ли везти было не на чем, то ли некуда... В кассе билетов нет, а вагон уходит пустой. Водопровод на большое расстояние. Все чудесно и дорого. Но воды к нему не нашлось. Нет и в начале не было.

Строгая швея наклонилась над полотном, поколдовала что-то гибкими пальцами.

– Спрашивать иногда хотелось: разве не легче, не выгодней прихлопнуть, изменить, отменить, а не каяться вроде самим себе да на себя... Хороший капиталист, наверное, да-авно бы лопнул.

– Ты когда-нибудь говорила с ними, с капиталистами?

– Не попадались.

– Мне один, страшно богатый, австрийский «Датентехникер», зал: ваши проколы от грандиозности, от небывалого размаха. Не более, чем стертости на подметке великана, идущего напролом.

– Велики стертости, – не согласилась она.

– Размах неогляден... Спутники с плотинами ящик не показывал? – чуть улыбнулся я, но кажется, уколол не желая.

– Тебе в прошлом все нравилось?

Она сказала «в прошлом», не придавая особого значения слову значения, которое ловила в моих словах и теперь не замечает в своих.

– Я не блаженный.

– Ты не можешь поверить, что некто мог не достроить поселок и про него забыли, махнули на год, на два?

– Не хочется верить, – сказал я, понимая с некоторым опозданием, что настойчивость ее необычна. Упрямо ищет объяснения, которые могли бы успокоить ее. Верные – неверные, лишь бы найти не самую страшную причину-повод и спрятаться в ней. – Ты сама убедилась, как все отлажено здесь... Но сокрушительную передачу о воровстве на железных дорогах я помню.

– Вот видишь... Стоит ли нам ждать?

– Стоит. Копченую колбасу не бросят, – пошутил я. – За ней обязательно вернутся.

Эквилибристу на проволоке легче, наверное, ходить.

– И котел кому-то надо выключить...

– Дурацкий твой котел, – сердитым голосом ответила она. – Есть, наверное, чертежи, где видно, что выключить...

И больше ни слова. Но я чуть не потрогал пальцем лоб, как делают, когда хотят показать умственную свою незрелость.

Буднично и просто иногда решаются недоумения... Выключить самим... Легко выдвинул ящик стола и в папке с надписью «завершенка» взял, наконец, подробные схемы всего, что сделано, развернул на подоконнике.

Водонапорная башня, котельная, оранжерея, склады, водопровод, отопление, очистные сооружения... Где-то на краю поляны, за будущими фермами, есть и такие...

Смотрю внимательней схему отопления. Главный бак, топка, запасной котел. Недействующий котел с печью на схемах назван аварийным, запасным. Где же не запасной?

Листаю дальше. Главный бак... Зеленые трубы тянутся к нашему дому от главного бака, и ровные чертежные буквы поясняют направление: холодильники. Потом они, эти зеленые трубы, ведут в поле, на голое место, где не значится никаких строений. Ложатся там ровными полосками, одна к другой, опять сливаются в одну. И эта одна возвращается в сеть котельной, в скважину возвратной закачки...

Отгадка была простой. Горячие подземные воды. Кипяток из подземелья! Вечное тепло для обогрева, движения динамо, для испарителей холодильных установок.

– До чего ж мы с тобой невнимательные, – сказал я, слегка волнуясь. – Причина всему вода из глубины. Подземный кипяточек!

– Выходит, некуда спешить? – поскучнев, сказала она.

– Спешить? Кому спешить? – не сразу понял я, слегка обиженный таким равнодушием к открытию.

– Тем, кто все бросил...

Человек неисправим.

На другой день утром я вошел под навес ангара и опять испытал щемящую тревогу. Покинутое стадо машин, укор неизвестно кому за всю эту неподвижную силу.

«Нива...».

Ладная, сверкающая даже в налете пыли, сама элегантность в металле... Не удержался, отомкнул замок, сел в нее, погладил матовый упругий щиток с приборами.

Ты вроде как бы моя. Хочу – сяду, хочу – поеду, хочу – остановлю, хочу – брошу тебя на краю леса под солнцем и дождем... Нет, пожалуй, не брошу. Ты очень хороша, «Нива». Таких женственных не бросают. Но только негде нам с тобой разгуляться. Нет у нас пути-дороги...

...Мне было, кажется, лет одиннадцать...

Мамин знакомый усадил меня в служебную машину... До сих пор обидно, что никто из мальчишек не видел, как мне удобно и просторно сидеть в легковой нарядной, сильной, дорогой, стремительной, мягкой с таким неуступчивым и требовательным сигналом... Первый раз! Ну, почему никто меня тогда не видел?

Мамин знакомый не думал меня катать. Потрогать холодный руль, кожаные сиденья, поднять и опустить окно в кабине – вот и все, что мне полагалось. Но мамин знакомый поглядел на меня, поглядел, потом шевельнул как-то смешно усами, тронул широкой ладонью мою макушку и поехал. Поехал...

По всему городу. С окраины в центр. Мимо Кремля, по набережной, по Красной площади, по зеленым бульварам, по улицам, в черном лаковом автомобиле... Где он, тот смешной мальчик?

Ему казалось, у него никогда не будет своей машины. Этого праздника, этой возможности крепко и твердо стиснуть ладонями руль и смотреть на убегающую под него дорогу... Самый, дешевый «Москвич» стоил в магазине девять тысяч. Девять тысяч рублей в деньгах того года. Немыслимые, недостижимые, невероятные деньги...