Новый Мир ( № 3 2009) - Новый Мир Новый Мир

Никакой, блин, вообще дисциплины — мысли и чувства! Так бы я орала, так, собственно, я и орала, когда буквально у всех на глазах произошло то, что произошло. Мария Ивановна все время ловила меня на пути из туалета в кухню или из ванной в комнату и свистящим шепотом, обдавая лицо сухим дыханием, скрипела: “Только вы уж потише”, но мы не шумели.

Катилась дурацкая посиделка, кто-то был пьян, а кто-то еще спорил. И вдруг ни с того ни с сего… Она вопила и вопила, и никто не мог ее остановить. Встала, бледная как лист бумаги, на пороге и, кажется, что-то сказала. Да, она обратилась ко всем с какой-то речью, что-то пророческое или, скорее, морализаторское было в голосе. Она спросила:

— Зачем вы это?

Нет, надо было видеть ее в тот момент. Что-то случилось, произошло — может быть, кто-то умер. Скользящим взглядом она обволакивала нас.

— Разве теперь — надо насовсем? И никогда?

И — вопль. Я поняла, что значит “кровь стыла в жилах”. Все эритроциты завибрировали от ужаса.

Тенью метнулся Деренговский, расплескивая воду, почему-то не из стакана, а из глубокой тарелки — что подвернулось, — но лишь после всего мы узнали, что в тот момент было уже очень поздно.

Можно сказать, я только теперь поняла, насколько поздно.

C:Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum

Gallery.doc

“Ваши нетронутые полотна — идеальная потенция к творчеству”, — говорил о Лоттиной эскизовой чистоте теоретик-искусствовед Игнат Оболешев, в кожаной кепке с околышком и пятном фиолетовой татуировки на шее.

Он встретил компанию на пороге галереи “Арт-самоход”. Лотта Мощенская глядела ожившими глазами как будто во все стороны, по-гекконьи, обшаривала взглядом огромный зал. Огромные пустые стены из блоков. И на белизне и пустоте в черных рамах сияли фотографии-коллажи. В одной раме перевернутая пятиконечная звезда венчала купол храма. В другой существо неопределенного пола в ошейнике и черной коже угрожало хлыстом такому же. Ало накрашенная тетка держала на коленях покрывшийся пятнами труп худого мужчины, уткнувшегося ей в большую голубоватую голую грудь с зелеными прожилками. Называлось — “Пьета”.

— Фотография — самый массовый вид изобразительного искусства, и, казалось бы, логично именно здесь ждать каких-то открытий, — говорил Игнат.

Он поминутно расцеловывался со знакомыми и знакомицами, которые бродили по залу. Лотта, судя по жидкокристаллическому блеску глаз, выбирала, на какую из двух традиционных ролей определить Оболешева.

— Но на самом деле массовость — всегда профанация. Нельзя позволять толпам заниматься тем, к чему как к делу жизни призваны единицы, даровитые одиночки, истинные эстеты. Цифровая фотография тонет в стремительно разрастающемся потоке самой себя…

— Да. Я читала об этом где-то в ЖЖ, — сказала Лотта, и Игнат на секунду осекся.

Выцветающая с каждым шагом тень статиста тащилась на некотором отдалении, Валентина отстала от подруги и ее кавалера, подошла к тени и сказала бездумно:

— Ну, как вы находите?

— Что я нахожу? Ничего я не нахожу, — сказала убитая горем тень. — Это оно меня находит. Само.

Валентина заметила темные круги под глазами. Бледный и мрачный, как средневековый рыцарь, Лоттин вассал сжимал и разжимал кулаки, но руки его бессильными стеблями висели вдоль тела.

— Как вас зовут? — спросила Валентина.

— Жано. Иван Тытянок, — поправился тот. — Лотта настаивает, чтобы я представлялся Жано... Слепцы. Фотографы — а такие слепцы. Не видят ничего.

— Наверное, Иван — все-таки лучше, — сказала Валентина.

Под каждой фотографией рядом с названием и именем автора висела маленькая табличка: “Понравилась работа — отправь SMS на номер…”

— Я мечтаю о войне, — вдруг с жаром сказал Жано Тытянок. — Внезапно среди ночи раздается звонок, и я наконец ухожу — нас собирают в ангаре или в аэропорту, никто не знает куда, но никто и не спрашивает. Просто всем выдают оружие и велят выполнять приказы. Это — да. Настоящее. Как скучно жить. Война идет. Она всегда шла. Она никогда не прекращалась.

Подобрел благообразный посетитель — седые локоны, перекручиваясь, спадали на плечи, осеняя все окружающее мелким прахом перхоти. Серые глаза в набухших чайных пакетиках век смотрели квело, губы пребывали в непрестанном шевелении:

— История цивилизации невозможна без золота, и я, как главный в стране, а возможно, и в мире исследователь проблем золота, говорю вам это. Кстати, меня зовут Иоанн Благовисный, вам попадались мои книги? Нет? Странно... Я говорю вам: здесь, в этом зале, ощутимо не хватает золота, золотых деталей, акцента, центра, к которому все стекается. Ацтеки поклонялись золоту как телу божества, а мы кроем церковные купола сусальным золотом, о чем это говорит? Об изначальной метафизической связи всех народов…

— Пойдем отсюда, — решительно сказал Иван, взял Валентину за руку и повел.

Она успела помахать Егору Деренговскому. Он кивнул ей, нагнув голову пониже, так что приветствие могло сойти и за чуть церемонный полупоклон.

На следующий день позвонил Егор Деренговский. У него оказался ключ от ее халабуды! Очень интересно.

Асфальт плавился и как будто прилипал к подошвам. От автомобилей шло горячее дыхание, и улица плыла, колыхалась в воздушном мареве.

С сосущим чувством голода я стояла на станции метро “Полянка”, наверху. Ждала. Вытирала пот со лба. Под мышками у меня, кажется, уже потемнело от пота. Купила в киоске такую штуку, мягкий пакетик с фруктовым пюре — они недавно появились. Может, тоже генный продукт, но я старалась об этом не задумываться.

Рядом девушки ели мороженое. Оно текло у них с пальцев и пачкало щеки. А еще курили — двое парней и с ними девица в короткой юбке и белой блузке. Вероятно, банковские служащие. Здесь поблизости банк. Теперь всюду поблизости какой-нибудь банк. Егор все не шел. Я высосала пюре из мягкого пакета, глядя на людей вокруг. Выбросила пустую шкурку. Словно выпила соки из бедного пластикового зверька.

Чувство голода слегка притупилось. Но стало подташнивать. Мне не хотелось делать то, что мы собирались делать. Я уже предъявила Егору все возражения, которые только могла придумать. Он ничего не хотел слушать.

Наконец он прибрел. В парусиновой белой рубашке и бежевых штанах, в сандалетах, всклокоченный. В руке, поросшей слегка вскучерявленным черным волосом, дотлевает и, кажется, даже не испускает дыма — такая стоит жара — сигарета. Он сглотнул, провел рукой по шее, словно высвобождаясь из тесного воротничка, хотя верхние пуговицы рубашки были расстегнуты.

Витрины, вывески, автомобили плыли мимо, колыхаясь. Злой глазок солнца, как, может, в Бейруте. Красный человечек на фоне бегущей строки показался еще одним значком, буквой, не зарегистрированной в кириллическом алфавите.

C:Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum

Bomzh.doc

Валентина и Тытянок вышли на улицу в дождь.

— И в Москве это называют — декабрь. Погодка, — пробормотал Иван, поднимая стоймя воротник куртки. — Куда бы ты хотела направиться?

— Все равно куда, только отсюда. — Валентине стало очень весело, как будто сбежала с нудного урока.

Они свернули налево, хотя могли бы свернуть и направо, и пошли — вскоре их всосало в зелено-желтое жерло привокзального подземного перехода. За очередным поворотом этого недокомпьютерного квеста они увидели, что у стены, источая тошнотворный запах, спал сверток тряпья с человеком внутри. Валентина остановилась.

— Пойдем. — Иван дернул ее за рукав, но она вырвала руку.

Вонь шибанула ей в нос, но она не отстранилась:

— Эй, ты! Вот сволочь, разлегся здесь… Ты как вообще, в порядке, нет?

— Ой, бомжа не видела, что ли? Брось его, пойдем, — повторил Иван.

— Ты что, не понимаешь — человек сидит на бетонном полу. Эй, ты!.. Скажи, ты чего-нибудь хочешь?

— Отвянь, — просипел сверток.

Валентина вынула из кармана что нашлось, темная рука с синими

ногтями проворно вынырнула из вороха и сейчас же, схватив бумажки, нырнула обратно. Человек завозился, усиливаясь подняться, задвигался прочь — не отобрали бы.

Мы с Егором уже стояли на лестничной клетке, сильно припахивающей котами. В сумеречном свете полуобморочной люминесцентной лампы, внутри которой что-то дребезжало, был виден пролет: верхняя половина стены побелена, нижняя покрашена в темно-зеленый — когда-то здесь любовно вычерчивали диагональную линию, разделяющую темное и светлое, потом покрывали все более небрежно новыми слоями краски, и линия превратилась в кривую, скачущую, пьяную кардиограмму. А потом и красить подъезд прекратили. Что с ним возиться! И светлое уже не так четко отделено от темного.