Новый Мир ( № 3 2009) - Новый Мир Новый Мир

— Эх, дедушка бы порадовался! — сказала как-то Алеся младшей своей дочери, высыпая на притоптанный пятачок земли возле домика очередное ведро только что выкопанной, крупной, черной от земли картошки — прежде она такую видела только на рынке. — Помнишь, дедушка у нас был, сосед? Тихий такой... Подойдешь: он или работает, или сидит чай пьет.

У него хороший сад был.

Алеся неохотно подходит теперь к забору, разделяющему участки. После смерти старика его сад купили люди беспокойные, шумные. Сломали старый деревянный, взялись на его месте возводить большой кирпичный дом. У них под деревьями и между грядок вечно зеленеет ненужная, сорная трава и сквозь звуки громко включенного радиоприемника то и дело слышится: “Эй! А где молоток?” — “Я откуда знаю, где молоток? Тебе нужен, ты его и ищи”.

Тсс и тшш

Найман Анатолий Генрихович родился в Ленинграде в 1936 году. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.

*      *

 *

На общенародный раскинулся вкус,

на свист, безразличье и лень

угрюмого гимна советский союз,

угрюмый тупик деревень,

где хоть и горька, но бормочет вода

в обиде на лед и на мед

и, чмокнув, целует подошву беда

и зябнуть костям не дает.

На вкус же шарфов и плащей в толчее

раскинут складной стадион

как знак восхищенья балетной пчеле,

любимице грубых сластен.

Икра горожан, и игра без детей,

и мертвая власть буржуа,

где римского-корсакова канитель

одна лишь на елке жива.

Есть выбор, и я — за пустую мечту,

ни шанса здесь сбыться ей нет.

Земля замерзает. Но шмель на лету

подбросит огня в пируэт.

Нет меха для шуб, кроме дыма из труб.

Но табором конь не забыт.

Пластай же над будущим ромбовый круп,

дроби квадратурой копыт.

*      *

 *

Палый лист по льду влачится

и, войны ветров трофей,

вдруг на голый куст, как птица,

прыг в силки родных ветвей.

Вот и всё. Но сам-то кто я:

наблюдатель, сад, норд-ост —

или знойного застоя

не вконец истлевший хвост?

Ты про цепь реинкарнаций

не гони, пацан, пурги,

лучше старый номер сбацай,

как умеешь, вполноги.

Нет портрета того света,

данс-макабр умерших форм

всем обязан силе ветра

плюс насколько скользок дерн.

Что на жизнь похожа тряска,

то не с кладбища побег,

а лишь Мексика и маска

с прорезями вместо век.

*      *

 *

Ты мертв, но твои — то словцо, то лицо —

нет-нет да и выпрыгнут чертиком в споре.

А весь-то и спор — расписное яйцо

с желтком красноречья в скорлупке теорий.

Ты мертв, карбонарий, осела гора

речей, не пробить их парламентским лампам.

Пришлось в темноте вам себя, мастера

заплечных культур, причислять к дуэлянтам.

Где стычек, бретер, твоих кровь на ноже?

Где запах селитряный в дульном канале?

Признайся, судьба твоя — жук фаберже,

точней — его снимок в рекламном журнале.

Подшивка обложек за прожитый век.

Мираж, облака выдающий за альпы.

Бубновый валютчик, пустой человек,

я видел твой череп отдельно от скальпа.

*      *

 *

Подумаешь — тяжелый день. А что, мы не привыкли

таскать теленка на плечах, покуда подрастет?

Кто к ноябрю он, сосунок июньский, — уж не бык ли, —

и мяс младенческих и кож не на пуды ли счет?

Вот уж не новость тяжкий день. Но сколько можно, сколько

идти ль куда, глядеть, дышать — ни разу налегке,

а только руку подносить беспомощно и горько

к щеке, к губам, к виску, ко лбу, к глазам, к виску, к щеке.

Я жизни брат, я жизни муж и тайный воздыхатель,

зачем же вслед звенит она, как жесть по мостовой,

как догоняющий трамвай, как ме2таллоискатель,

когда сквозь арку из нее я выхожу пустой?

Так назову ли груз, с души сорвавшийся, уроном

или ограбленным того, кто свой же вес согнал

и, поднося к щеке ладонь с мобильным телефоном,

не голос ждет поймать, а впрок записанный сигнал?

*      *

 *

Раб, не гордись имением

трудолюбивых пчел —

фа 2 та ви 2 ам инве 2 ниунт

некогда я прочел.

Ты начальник над сотами

и подметаешь сад,

а они — над полетами

к клеверу и назад.

Ворс, фацетки, подкрылия,

брачных игр лепесток —

что, как не слог Вергилия,

росчерк пера, стишок?

Фата виам инвениунт,

судьбы находят путь,

осыпь цветенья веником,

ветра стряхнув на пульт

улья. Твой офис, пасечник, —

цель и конец пути

судеб в гирляндах праздничных,

в желтом меду кутьи.

*      *

 *

Ночные мысли не хороши —

то в коммунисты идут, то в наци,

все сплошь наемники, латыши:

гони колонну, затвором клацай.

Слой между беженцами и СС,

меж власти видимостью и воли.

Штыки и дула наперевес

у проходящих гуськом в конвое.

Сукно — обиды, подкладка — месть,

и взвод чтоб кровью к рассвету мылся —

вот весь и довод под ребра лезть

металлу ночи и черной мысли.

Вот вся и радость — разбередить

боль на прощанье, на праздник — злобу,

всходя в казарменный парадиз

формальных логик, приставших к слову.

Я с ними тысячу и одну

провел, сводя их, когда светало,

в шеренгу честь отдающих дню,

в строй часовых у мемориала.

Нехороши-то нехороши,

но что еще, кроме них? Не сны ли?

Или настенных секунд гроши?

И жалоб горше нет, чем ночные.

*      *

 *

...квинтет № 2, 1887

Нащупают волос и палец

мозоль болевую струны —

и станут медовая память

и горечь забвенья слышны.

Поскачет, натерт канифолью,

смычок паровозной рысцой

по родине, хмелю, приволью,

припудрясь цветочной пыльцой.

Попсу ресторанного вальса

распустит подученный черт

на лозунги “Габсбург, сдавайся!”,

на Гюйгенса анкерный счет.

Подольше бы струнных послушать,

железо в фанерный альков

упрятать. Пусть слезы подсушит,

пусть слижет с булыжника кровь.

Печали… Лишь не было б горших

и Прага концертной была.

Лишь музыка именем Дворжак

за сердце бы Кафку брала.

Река

1

Столб торричеллиев воздуха пуст и высок.

Вдоль пантомимы удильщиков на берегу,

левым веслом задевая воду, правым песок,

я, задыхаясь, вперед затылком гребу.