От всего сердца - Елизар Мальцев

Она собралась, но уйти не успела. В избу, точно спасаясь от погони, вбежала Фрося.

— Здоровенько живете! — весело заговорила девушка, отряхивая с валенок снег, распутывая пуховый платок. — Ну и жжет сегодня — сил нет, дыхнуть нельзя! А я, Груня, за тобой! За нашими коровами досмотрят, а мы с тобой пойдем по домам подарки для армии собирать…

Разрумяненное морозом лицо ее блестело. На щеках играли крутые ямочки, заиндевелые ресницы и брови, оттаивая, темнели.

— С нас бы и начинать надо, — сказала Маланья. — Да сразу как-то не придумаешь, чего послать… Шагайте пока, а я пороюсь в сундуках…

— Главное, чтоб все теплое было: на ноги, на руки, — сказала Фрося. — Тут вон около дома бегаешь — и то никакого терпенья нет, а там полежи-ка на снегу…

— Знамо, — согласилась Маланья. — Ведь вот ты как заговорила, я сразу о Роде: какие бы варежки ему связать, носки помягче, валенки хорошо бы переслать… Пока ты тут рассуждала, я уже одела его с ног до головы, обула…

До боли закусив губу, Груня толкнула ногой дверь и вышла. Следом за ней выскочила и Фрося.

По пухлым, заснеженным скатам крыш струились голубые тени.

Сквозь, слезы, застилавшие глаза, Груня смотрела на белые и розовые столбы дыма — точно вырос в морозном тумане сказочный лес.

— С кого начнем? — спросила Фрося. — Может, с Жудовых?

— Как хочешь, — тихо ответила Груня.

Сбор подарков представлялся ей сплошной пыткой, в каждом доме могли напомнить о том, о чем она боялась думать. Но отказываться Груня не посмела. Она была согласна на все, лишь бы не быть наедине с тянущей болью. Казалось, избавиться от нее можно только тогда, когда не будешь стоять на одном месте: идти, делать что-то, говорить с людьми…

В избе Жудовых были одни близнецы — Савва и Ленька. Оба мальчика сидели за чистым, до желтизны выскобленным столом. Перед ними лежали книжки, тетради, стоял синий пузырек с чернилами, перевязанный в горлышке бечевкой.

Услышав стук в двери, поднялся Савва — широкогрудый крепыш, лицом в мать, густобровый, темноволосый, — стал у стола, широко раскрыв глаза, и молчал.

Ленька продолжал сидеть, навалясь грудью на книги, такой же коренастый, как брат, но похожий на отца рыжими кудрями, капризным вырезом полных красных губ и лукавинкой в голубых, по-наивному притворных глазах.

— Мамки нету, — не дожидаясь вопроса, проговорил Савва и свел густые кисточки бровей. — А вы насчет чего? — и плотно сжал губы.

— Мы за подарками, — сказала Фрося, — скажи матери, что зайдем попозже…

— А мамка уже все наготовила! — крикнул Ленька. — Всю тятъкину одежу собрала!

— А тебя спрашивают? Сиди, — строго оборвал его Савва, и Ленька обиженно отвернулся к окну.

— Значит, это вы будете на войну посылать? — спокойно продолжал Савва, точно хотел, чтобы женщины почувствовали, что в доме есть хозяин, которому незачем торопиться при таких важных делах. — Тетя, а можно нам написать тому бойцу письмо, что в наше добро обрядится? А?

Фрося оглянулась на Груню, потом молча кивнула пареньку: ей понравились его заботливая, хозяйская повадка и рассудительность.

— Ленька, сочиняй дяденьке письмо, ты на это у нас горазд. — Скупая улыбка на миг осветила лицо Саввы. — Ну, Федул, что губы надул? Живо! Вложим в карман и пристегнем булавкой!

Насупясь, Ленька придвинул пузырек с чернилами. Савва приставил к печке табурет, подтянулся на руках, с печки перебрался на полати и начал оттуда сбрасывать валенки, рукавицы, носки и, наконец, распластался на полу рыжий дубленый полушубок.

— Постой, этак ты все без матери отдашь! — сказала Фрося, растерянно глядя на сваленную посреди избы кучу вещей.

— Забирайте! — Савва уже стоял на полу и сурово поглядывал на притихшего брата. — Мамка велела все тятькино отдать без разговору!

Ленька уронил голову на сложенные кольцом руки и заплакал. Савва подскочил к брату, губы его дрожали, из глаз, казалось, вот-вот брызнут слезы.

— Замолчи! Слышишь? Замолчи! Или я изобью тебя! — закричал он и дернул брата за плечо. — Гляди мне в глаза, ну?

Угроза подействовала. Ленька перестал всхлипывать и поднял на брата залитое слезами лицо.

— Забыл, что вчера клятву дал? Он изменник, и нам его не жалко! — твердо, чуть не по слогам проговорил Савва и приказал: — Повтори!

Груня видела лишь, как Ленька пошевелил дрожащими губами, но голоса его не слышала.

— И не распускай больше нюни. Ты, поди, и в письмо слез напускал? Так тебе на войне и поверят.

Савва подавил вздох и снова подошел к Фросе.

— Что, тетя, не по нраву наши вещи, не подходят для фронта?

— Подходят, подходят! — торопливо ответила Фрося. — Только куда мы с ними? Тут ведь впору с подводой подъезжать!

— А куда их надо везти — в совет? — деловито осведомился Савва. — Так мы с Ленькой на санках оттартаем, мамка из МТС придет, и мы сразу… Ладно?

Он проводил их до крыльца, посмотрел, как они шли по двору, тихонько прикрыл дверь, толкнул в скобку круглую железку и вдруг прижался к ней горячим лбом и заплакал. Он плакал тихо, точно скулил сквозь стиснутые зубы.

Дверь в сени распахнулась, и Савва почувствовал, что брат стоит на пороге и наблюдает за ним.

— Ты что плачешь?

— С чего это ты вздумал? — нарочито грубо спросил Савва и загремел железкой. — Заело тут вот что-то…

Он возился у двери, не оборачиваясь к брату, потом крикнул:

— Чего это дверь раскрыл? Лето, что ли? Иди, я сейчас! — И, только когда мягко пришлепнулась обитая войлоком дверь, вытер рукавом рубахи глаза, постоял немного в сумраке сеней, потом не спеша отворил дверь в избу.

Ленька стоял около вещей, теребя в руках рыжую, из лисьего меха, шапку отца.

— Может, не будем отдавать? — робко спросил он, не глядя на брата. — Сами поносим… Моя вон хуже отцовой!..

— Нам чужого не надо! — сухо, как можно строже, произнес Савва. — Обойдемся без нее, мамка нам еще не такие справит… Не жалей, не жадничай… Не на базар куда-нибудь пойдет, а на войну!.. Нахлобучит ее дядя Гордей, прицелится: р-раз! — и нету одного фашиста!

— Если бы она ему досталась!

— А как же! Мы с тобой отпишем кому… Дойдет! — Савва отобрал у брата шапку, бросил ее на полушубок и, обняв Леньку за плечи, подвел к столу: отсюда из окна было видно, как, проваливаясь в сугробы, Груня и Фрося пробирались к воротам русановского дома.

Фрося долго стучала в занесенную снегом дверь. Наконец зашаркали в сенях торопливые шаги, послышался сиплый, с одышкой голос деда Харитона:

— Кто туточка?.. Погодите, счас расчиню.

Старик стоял перед ними в наброшенном на сутулые плечи дубленом полушубке, высокий, костлявый, в старинных розовых валенках с голубыми разводами, и подслеповато щурился белесыми, почти молочными глазами.

— Проходьте в избу, — пригласил он, поеживаясь, — только сорно у нас… Не обессудьте…

В избе он сердито прикрикнул на ребят я, не сбрасывая кожушка, присел к столу. Из черного пузатого чугунка залил пахучий пар. Дед Харитон вынул картофелину и стал неторопливо снимать с нее кожуру длинным смуглым ногтем. Вычистив, бросил ее на большую сковородку, полную румяных, душистых шкварок.

Ребятишки жались к деду, настороженно поглядывали на незнакомых теток. Бойчее держался старший — мальчик лет семи, беловолосый, кудрявый, в голубой засаленной рубахе, с оторванными пуговицами. Он сидел за столом и чистил картофелину, перебрасывая ее из руки в руку, дул на нее, остуживая.

За пустой рукав дедушкиного полушубка держалась смуглолицая, с тонкой шеей девочка лет четырех. В темном платьице, босоногая, с торчащими на затылке растрепанными косицами, с пугливыми и вместе с тем любопытными глазами, она походила на дикую козочку, готовую сорваться с горной кручи и кануть в чаще.

Самый младший — двухлетний мальчуган, — переминаясь с ноги на ногу, стоял у лавки и глядел тоскливо и просяще, точно ждал, что его сейчас позовут и, может быть, одарят гостинцем. Он был полон наивного добродушия и крутым своим лбом и косолапостью напоминал ленивого медвежонка, даже глаза у него были, как две янтарно прозрачные пуговицы у плюшевого мишки.

Фрося подняла валявшийся у порога электрический утюг, водворила на место веник и, смахнув с голубого диванчика яичную скорлупу, села. Она чувствовала себя виноватой перед этими грязными, давно не мытыми ребятишками, в том, что так было запушено и не прибрано в избе.

— Намаялся я с малыми, — вздыхая, пожаловался Харитон. — Ну никакого с ними сладу нет. Чисто партизанят в избе… Того и гляди подпалят… Намедни отлучился в совет, а они разожгли на заслонке целый костер… Зачал ругать их, а они говорят: у партизан так полагается… Ну, што ты с ними поделаешь — беда! А бить рука не поднимается: и так без матери никакой ласки не видят.