От всего сердца - Елизар Мальцев

Помогать госпиталю, кроме Груни, вызвалось еще несколько доярок. Под вечер они отправились в район.

Над горами клубился багрово-дымный закат, точно лизали небо зарева далекой, не утихающей ни на час войны. Казалась, оттуда, из самого пекла битвы, и должны были доставить раненых.

«А вдруг и Родион среди них окажется?» — думала Груня и замирала от холодившей сердце мысли.

Может быть, о своих мужьях, братьях и отцах думали и остальные женщины, и не потому, что хотели видеть их ранеными, а потому, что желали видеть их живыми, а раны, — какие бы они ни были, — по их убеждению, легче всего залечивались бы здесь, вблизи родного дома.

Впереди всех, кутаясь в белую пуховую шаль, теребя пушистые ее кисти, шла Иринка. Она словно боялась, что ее догонит кто-нибудь и спросит, чем она встревожена. Нащупывая во внутреннем кармане тужурки колючий треугольник письма, она тотчас отдергивала руку и оглядывалась.

Но все были заняты своими мыслями, и на нее никто не обращал внимания.

Подставив лицо дувшему с гор ветру, упрямо, по-мужски шагала Варвара. С тех пор, как четыре месяца тому назад ушел на войну Силантий, она стала еще более молчаливой и скрытной. Чуть поодаль от нее торопилась Кланя, в черном полушубке, затянутом солдатским ремнем, и в шапке-ушанке.

Фрося шла с Груней. Она взяла ее под руку и старалась идти в ногу. Почувствовав, что Груня чем-то взволнована, Фрося наклонилась чуть вперед и, заглядывая в ее похмуревшее лицо, зашептала:

— Не мути себя, слышь? Изведешься. Ей, войне-то, конца-краю не видно, а ты в самом начале так себя травишь…

Груня внимательно посмотрела на красивое, светлое лицо девушки.

— Тебе, что ж, собственный покой дороже всего на свете? — спросила она.

Фрося насторожилась, посуровела и от этого стала еще красивее.

— А совесть тебя не мучает, что ты Матвея почти что раненым туда отпустила?

— Ты откуда знаешь? — в замешательстве шепнула девушка, тяжело повиснув на Груниной руке.

— Нечаянно слышала, как ты последние нитки рвала тогда в садике…

Похрустывал под валенками сухой снежок. Фрося часто дышала, словно свалилась на нее непосильная коша. Несколько минут она шла молча, не глядя на Груню, хотела было принять свою руку, но не осмелилась и шагала, как спутанная.

— Что ж я деревяшка, что ли, какая? — наконец заговорила она. — Что он туда с собой обиду увез, я знаю. Но вины моей в том нету!.. Любовь — не милостыня, ее каждому не подашь. Он и без того знает, как я переживала и мучилась… Не так-то легко эти нитки рвать, про которые ты сказала…

Фрося овладела собой, спокойно отняла свою руку и почувствовала себя свободнее.

— Я сама себе не враг и на всю жизнь добровольно закабаляться не хочу… Шутка ли, троих не своих детей воспитывать! Хоть и пошла бы за него, никто от этого счастливее не стал бы…

— Ради любимого человека на такое можно пойти, — тихо сказала Груня. — Не крепко, значит, любишь, если так…

— А ты что, в мою душу заглядывала? — вдруг насмешливо и зло проговорила Фрося. — И болезнь определила и рецепт выписала!.. Такая хворь никому не под силу: против нее еще лекарств не придумали…

— Я к тебе по-хорошему, а ты сразу душу на замок, — спокойно возразила Груня.

— Ну вот, поговорили по душам, и ладно, — в тон ей так же ровно сказала Фрося. — Не люблю я, знаешь, когда люди со своими советами лезут… Им, посторонним, всегда все ясно. А ведь если бы все так просто было, так тот, кто страдает и мучается, первый бы все понял. — Она снова взяла Груню под руку, прижалась к ней: — Не сердись на меня! Я больше на себя злюсь, чем на тебя…

Груня молча стиснула руку девушки и ничего не ответила.

Начинался крутой подъем на перевал, где вьюжило даже в тихую погоду.

Небо высилось нал горами серой стеной, супились по обеим сторонам дороги каменистые кручи, ветер не давал выпрямиться карабкающимся па вершины хилым соснам, гнул их горбатые спины; справа лежала глубокая расщелина-пропасть, скалясь нагромождениями ледяных глыб; по свинцово-темным склонам ее, как предвестники близкого бурана, крутились белые смерчи.

На седловине первого подъема уже чувствовалось студеное, обжигающее дыхание перевала, лицо обдавало искрами снега, залепляло глаза, нос, и женщины, сгрудившись, пережидали, когда улягутся позади злые вихри, и снова медленно взбирались вверх.

Горным потоком неслась навстречу молочно-белая поземка, обмывая валенки. С каждой минутой идти становилось все труднее и труднее.

Варвара, шагавшая теперь впереди, изредка останавливалась и кричала в метельную муть:

— Эй! Никто не отстал?

Все обступали Варвару, тяжело дыша, обдавая ее лицо белым паром.

— Живы? — хрипловато спрашивала она. — Кланька, у тебя щека побелела! Снегом ее, снегом!

Еще не поднялись на перевал, а уже все словно поседели, так закуржавели выбившиеся из-под шалей волосы.

— Чисто старухи! — кто-то рассмеялся. — Увидели бы наши мужики, отказались!..

— Если они гак рассуждать будут, мы им самим сделаем от ворот поворот, — сказала Варвара.

— Ничего-о, — протянул чей-то озорной голос. — Придет, обнимет покрепче — и весь иней растает, помолодеешь…

— Да будет вам! Нашли где шутить — чуть не у бога под рукой.

Варвара отворачивалась и снова уходила вперед.

Женщины гуськом тянулись за ней, с трудом поднимая облепленные снегом валенки, увязая в сугробистых гребнях.

Чем круче поднималась дорога, тем быстрее темнело, а скоро все вокруг поглотила буранная мгла.

— Может, вернемся, бабоньки? — раздался чей-то сиплый голос. — Пропадешь тут…

— Что ж, по-твоему, раненых бросить? Они нашей помощи ждут, а мы труса праздновать? — гневно отозвалась Груня.

— Кто не хочет, пусть уходит! — насмешливо бросила Кланя.

— Не хнычь, баба, не сдавайся! — крикнула Варвара.

Женщины окунулись в кипень снега. Они были на вершине перевала. В двух шагах уже не видно было спины впереди идущего, буран, по-волчьи завывая, словно хлестал по лицам грубой, жесткой парусиной, жег ледяной крупой глаза.

— Девки, сто-ой! — закричала вдруг Варвара, и все, натыкаясь друг на друга, сбились около нее. — Я веревку с собой захватила — давай вяжись по очереди!.. Тут недолго и затеряться!.. Ишь, какая заваруха!

Все надвинули на самые глаза платки, закутались потеплее, стянули покрепче узлы шалей на спине и обмотались вокруг пояса одной веревкой.

— А ну, держись! — надрывая горло, перекрывая свист ветра, крикнула Варвара. — Не отставай… ба-бы!..

Казалось, рушились с ледников снежные грохочущие лавины, иногда кого-нибудь сбивало с ног, веревка натягивалась, и все останавливались, поджидая.

У Груни спирало дыхание, коченели руки, ныл, точно сжатый тисками, лоб, веки склеило ледяной коркой, но, упрямо пробираясь сквозь снежную сумятицу, почти падая в холодные руки ветра, она думала: «Роде, может быть, каждый день так приходится».

Дорога круто легла вниз, и сразу стало легче дышать.

Перевал был позади. Буран так же внезапно отступил, как и начался, словно оборвался за спиной. Еще крутилась у ног бессильная поземка, а далеко внизу, в залитой темью долине, уже роились теплые огни деревни.

— Бот и одолели! — весело крикнула Кланя. — Все равно что в бою побывали!

— Кабы на войне так легко было, давно бы с ними, гадами, вчистую рассчитались, — процедил кто-то сквозь зубы.

— Если бы девчат брали, я хоть сегодня бы туда. — Кланя ухарски сбила на затылок шапку. — Угораздило меня девкой родиться!.. Пока война, мне все равно в колхозе не жить! Вот откроются в районе санитарные курсы — только меня и видели!

— Это еще как зазноба твоя, Ванюшка Яркин, посмотрит, — смеясь, сказала Иринка. — А вдруг не отпустит?

— Ванька — парень свой, мы с ним договоримся!

Всю ночь доярки прохлопотали в госпитале, готовя палаты к приему раненых: протирали мокрыми тряпками стены, потолки, подоконники, гладили наволочки, простыни, кололи дрова и топили печи.

К утру крашеный пол блестел, как вощеный, кровати были застланы, на тумбочках, покрытых белоснежными салфетками, играла в графинах вода, сквозь узорное кружево тюлевых занавесок сочилось солнце. В воздухе носился чуть слышный запах лекарств.

Взволнованные ожиданием, доярки в белых халатах и марлевых косынках ходили на цыпочках, как будто палаты уже были полны ранеными.

Груне казалось, что она спокойна, а на самом деле она волновалась больше всех. В который раз она забежала в свою палату, поправила край завернувшегося одеяла, взбила и без того пышную подушку и немного постояла в раздумье посредине просторной, светлой комнаты, где только неделю назад еще галдели за партами ребятишки.

Все как будто было в порядке, и, однако, Груню не покидало чувство какой-то незавершенности, словно она упустила и не сделала что-то очень важное. Почему-то не верилось, что на эти чистые постели скоро лягут десятки покалеченных людей и тишину этого солнечного, радужного дня нарушат чьи-то стоны.