Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

— Оставь, Алексей, я прекрасно себя чувствую, — отрезал Николай Николаевич, и было видно, что обращение «дедушка» ему явно не нравится. Разве он старик? Ему всего-то шестьдесят лет, он полон сил, знаменит своей выправкой и энергией. Ну да, формально он мне дедушка, двоюродный, но можно ведь найти что-то менее возрастное — «дядя», например. Но я намеренно выбрал именно «дедушку». Создает дистанцию. Доброжелательность, достоинство, дистанция — так должен разговаривать государь с подданными. И цесаревич тоже. А Николай Николаевич хоть мне и дед, но прежде всего — подданный.

— Нет-нет-нет, не спорьте, Mon General, — настаивал я, вставая. — Я специально заказал это кресло для самых почётных гостей. До сей минуты никто не смел его занимать. С вас и начнём, — я взял великого князя под руку и с видом почтительным, но властным подвел его к креслу, действительно сконструированному с учетом его высокого роста — в два аршина и девять вершков, или, если переводить на английский лад, все шесть футов и семь дюймов.

Обращение «Mon General», видимо, пришлось ему по душе, польстив самолюбию. Он смягчился и, слегка кивнув, проследовал к указанному месту, тяжело опускаясь в мягкую глубину кресла.

— Наедине, Алексей, — сказал он, устроившись и окидывая взглядом Колю и Аркашу.

— Что — наедине, дедушка? — переспросил я с наигранным непониманием.

— Разговор наедине, — повторил он, и в его голосе зазвучала металлическая нотка приказа.

Это была уже откровенная грубость. Ни один гость, даже Великий Князь, не смеет требовать от Наследника, чтобы тот ради него удалил собственных гостей, своих друзей. Но Николаша — а именно так, по-семейному, звали его Mama и Papa в узком кругу — требовал. Сейчас Papa, называл его корректно и сухо — «Николай Николаевич», и чувствовалось, что былой теплоты в отношениях осталось мало. На донышке. Если не высохла совсем.

— Можно устроить, дедушка, — согласился я с ледяной вежливостью. — Но позвольте мне сначала представить вам моих спутников. — Я повернулся к мальчикам. — Это мой друг Николай Деревенко, будущий, граф или маркиз, в зависимости от обстоятельств. Это — Великий Князь Николай Николаевич, мой двоюродный дедушка.

Коля, смущенно покраснев, пролепетал что-то невнятное, сделав подобие поклона. Николай Николаевич кивнул ему с холодным, кислым видом, не удостоив взглядом.

— А это — Аркадий Петрович Столыпин, в будущем, я уверен, надежда и опора России, — продолжил я.

— Сын Петра Аркадьевича? — снизошел до вопроса великий князь, впервые проявив интерес.

— Точно так, Ваше Императорское Высочество, — сдержанно и очень достойно ответил Аркаша. И, развернувшись с щегольской выправкой на военный манер, вышел из купе. Следом, путаясь в ногах, поспешил и Коля.

Дверь закрылась. Я остался лицом к лицу с гигантом в кресле, чей суровый взгляд теперь был прикован ко мне безраздельно.

— Итак, Mon General, — сказал я, возвращаясь на свое место и принимая непринужденную позу. — Ваше желание выполнено. Мы одни. Теперь я весь внимание.

Глава 5

15 сентября 1917 года, пятница

Разговор

Великий Князь Николай Николаевич не торопился. Он покинул кресло и прошелся по купе с той несколько театральной величавостью, которая была ему свойственна и которая так шла к его гигантской, поджарой фигуре, к лицу аскета и солдата. Он словно давал собеседнику — в данном случае мне — время осознать всю значимость момента. Минуту он постоял спиной к проплывающим за окном пейзажам, взглядом бывалого кавалериста окинул скромную обстановку вдруг ставшего маленьким купе, затем вернулся к креслу и легко, молодцевато опустился и подвигался на сидении, обживаясь, как обживается на новом месте крупный хищник, чуждый суете, но привыкший к комфорту.

Осмотрелся вокруг с видом человека, который на мгновение забыл, где он и зачем здесь оказался. Взгляд его, холодный, пронзительный, цвета клинка кавалерийской шашки, скользнул по стенам, по занавескам на окне, за которым мелькал унылый русский пейзаж. Казалось, он искал что-то знакомое, какую-то точку опоры в этом временном пространстве. Наконец, его длинные, жилистые пальцы, привыкшие сжимать и поводья породистого скакуна, и эфес парадной шпаги, совершили давно заученное движение: он достал из внутреннего кармана кителя изящный, плоский портсигар и тяжелую золотую зажигалку. И первое, и второе было произведением лучших ювелиров мира, вероятно, Фаберже, вещами, говорящими о его положении больше, чем любые титулы. Портсигар блеснул в слабом свете угасающего дня холодным блеском платины.

— Где тут у тебя пепельница? — голос у Великого Князя был низкий, хрипловатый, скомканный, как будто простуженный от бесчисленных смотров на плацу под осенним ветром.

Я выпрямился, польщенный и смущенный одновременно.

— Для вас, Mon General, везде!

Великий Князь нахмурил свои знаменитые густые брови, отчего лицо его сразу приняло грозное, почти свирепое выражение, хорошо знакомое всем генералам его штаба.

— Это в каком смысле — везде? — переспросил он, подчеркнуто медленно. Он терпеть не мог двусмысленностей, особенно в устах младших.

— У меня нет пепельницы. Так что… пепел можно стряхнуть куда угодно, — пояснил я.

— Нет пепельницы? — Николай Николаевич отставил в сторону неподожженную папиросу и уставился на меня с искренним, почти профессиональным изумлением, с каким он мог бы созерцать внезапно возникшую на поле брани неприятельскую батарею. — Это непорядок! Безобразие! Сейчас же прикажу, и тебе принесут пепельницу из моего личного вагона! У меня их там, кажется, с десяток наберётся.

— Не, не нужно, мне пепельница ни к чему, я ведь не курю, — поспешно возразил я.

Великий Князь откинулся на спинку кресла, и на его суровом лице на мгновение мелькнуло что-то вроде усмешки.

— Не куришь? — переспросил он с комическим недоумением. — Тебе же, если не ошибаюсь, четырнадцать лет? В твои годы я, помнится, уже вовсю дымил, как гигантский пароход трансатлантической компании! Да меня за это дядьки-гувернеры чуть ли не пороли.

— Мне только тринадцать исполнилось, — с достоинством поправил я. — И потом, я пионер, а пионеры не курят. Это не полагается.

— Пионер? — Великий Князь повторил слово, медленно перекатывая его на языке, будто пробуя на вкус незнакомое заморское блюдо. — Это… Это, кажется, нечто вроде скаута? Такая английская затея, бой-скауты?

— Лучше. Намного лучше! Скауты — это действительно английская затея. А пионеры — наше, российское, отечественное. У нас свои законы и свои задачи.

— Но почему же, скажи на милость,