Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

Джек Лондон, Конан Дойль и Герберт Уэллс. С Джеком Лондоном у меня связана забавная история: я три года назад послал ему через посольство телеграмму с текстом: «Берегись друзей, и застрахуй дом подороже, а с врагами ты справишься». Ответа не получил, может, он принял телеграмму за розыгрыш. Но я следил за его судьбой. Он, Джек Лондон, жив и по сей день, оставил шумную Калифорнию, уехал в Европу, в Швейцарию, живет уединенно, трезво, пьет целебную альпийскую воду, а спиртного не пьет совсем, потому что, по слухам, работает над Великим Американским Романом. Все эти сведения я почерпнул из «Газетки», а та, в свою очередь, — из цюрихской NZZ. Странная судьба: бродяга и искатель приключений, воспевавший суровую борьбу за существование, находит пристанище в самой благоустроенной стране мира. Единство и борьба противоположностей, вот!

Достаю из стола папку с листами моего Великого Труда. Шутка? Не совсем. Труд озаглавлен: «Россия в 1938 году». Этакая иллюстрированная феерия, напичканная мёдом и оптимизмом. Когда-то в далёком будущем бабушка рассказывала, что в своем детстве читала удивительную книжку о коммунизме, который должен был наступить в одна тысяча девятьсот восьмидесятом году. И книжка эта ей очень нравилась — и картинками, и текстом. Райская, или почти райская жизнь, и всего-то через двадцать лет, даже через девятнадцать. И нравилась она не только ей, а, кажется, всем. Или почти всем. Во всяком случае, в ее школе.

Книжку эту она сохранила, и однажды показала мне. Я понимал, почему она произвела такое впечатление: прекрасные светлые квартиры, просторные, полностью свободные от коммунальных платежей, на улицах бесплатный транспорт, на заводах и фабриках бесплатные столовые, и — верх фантазии — пальмы на улицах Москвы, чудеса передовой советской агробиологии. Мир будущего без тревог и забот.

Я решил — что сработало в шестьдесят первом, сработает и в семнадцатом. Мечта как цель — великая сила. Ну, поскромнее, конечно, нужно же и меру знать. Почему я выбрал именно тридцать восьмой год? В тридцать восьмом наша династия будет праздновать свое трехсотдвадцатипятилетие. Вот почему. Пять лет — это слишком короткий срок, не успеешь как следует нафантазировать, как уже пора давать ответ перед историей. А если не врать, не приукрашивать, то и мечта выйдет совсем куцей, невдохновляющей. Другое дело — четверть века. За это время, как говаривал какой-то восточный мудрец, либо шах умрёт, либо ишак сдохнет, либо предсказатель сам умрет от старости, в сытости и довольстве. А я — шах, ишак, и предсказатель в одном лице. Двадцать пять лет — срок достаточный, чтобы даже смелые проекты могли бы сбыться. Почему нет? Многое из того, что кажется сегодня откровенной фантастикой, наверняка сбудется. Не факт, что именно в России, но сбудется непременно, упрочив post factum мою славу провидца. «Царевич видел далеко, на много лет вперёд», — скажут потом летописцы. Боюсь только, что слава эта будет посмертной. Ну, что ж, лучше такая, чем никакой. И потом, кто знает — быть может, в 1938 году я и сам, умудренный опытом, с улыбкой перечитаю эти юношеские страницы, глядя из окна своего вагона на ту самую, преображенную Россию, мчась из Петербурга в Ливадию уже со скоростью сто верст в час.

Я шел проторенным путем утопистов и мечтателей, рисуя то, что прежде изучал по старым журналам, иллюстрируя романы о «пропаданцах». Вот пассажирские аэропланы-гиганты: один, «Максим Горький», медленно выруливает на взлетную полосу, и рядом, для масштаба, я изобразил крошечные фигурки человечков, задравших головы; а другой, стройный «Дуглас-Дакота», уже набирает высоту. Вот интерьеры Московского метрополитена с их подземными дворцами, освещенными электрическим солнцем. Вот студенты, беззаботно разъезжающие по Павловску в открытом российском автомобиле (взял «Испано-Сюизу»). Вот, наконец, фантастический силуэт стоэтажного небоскреба над изгибом Москвы-реки — Российская Биржа («Эмпайр Стейт Билдинг», но уже наш, отечественный). И венчал эту галерею прогресса пассажирский дирижабль «Петр Великий», совершивший, согласно моим пророчествам, беспосадочный перелет из Петербурга во Владивосток — сцена была списана с фотографии «Гинденбурга», парящего над небоскребами Нью-Йорка, по памяти, вестимо.

Были у меня и идиллические, пасторальные картинки: колосящиеся нивы с невиданными, урожаями ветвистой пшеницы; элегантные трактора «Беларусь» в пятнадцать лошадиных сил у крестьянских усадеб, утопающих в зелени палисадников; рыболовецкие сейнеры, поднимающие кошели, полные рыбы в водах Охотского моря. В общем, жизнь представала такая, что глядя на нее, и умирать не хотелось — сытая, технологичная, лишенная видимых противоречий, настоящий земной рай, осуществимый через какие-то двадцать лет.

Листы эти я не без волнения показал своим сподвижникам, Коле и Аркадию. Мне любопытно проверить реакцию, увидеть, поймают ли они ту грань, где реалистичный проект переходит в чистую утопию.

Они вцепились в рисунки. Смотрят, не отрываясь. Молчат. Ну, пусть смотрят. Молчание — лучше, чем смех.

В это время за окном медленно проплыл знакомый полустанок Лампово. Значит, половина пути позади. А половина — впереди. Диалектика, как говаривали марксисты, чьи книжки я с любопытством листал в библиотеке Papa. В каждой шутке есть доля правды.

Тут в дверь купе постучали, и на пороге появился дежурный офицер, поручик Мимерашвили, щегольски выбритый и подтянутый.

— Ваше Императорское Высочество, к вам Великий Князь Николай Николаевич! — отрапортовал он.

Ко мне без предварительного доклада могли входить лишь единицы. Papa, Михайло Васильич, да дежурный по служебной надобности. Остальные, включая моих сестер, — только после доклада. Ну, вдруг я оказался не в должном виде, неглиже? Мои сподвижники, Коля и Аркадий, спрашивали позволения у Михайлы Васильича, остальные — у дежурного. Вот поручик и доложил. Однако едва он произнес свои слова, как был отодвинут в сторону, и в купе, заполнив собой все пространство, вошёл Великий Князь Николай Николаевич.

— Алексей, мне нужно поговорить с тобой, — сказал он бесцеремонно, без всяких предисловий. Что ж, понятно: он старший по возрасту, он мне двоюродный дед. Не добрый и ласковый дедушка, а именно что дед, строгий и требовательный. Отношения у нас всегда были, что называется, так себе. Точнее, никаких отношений почти не было — редкие визиты, официальные приемы. Но даже при всем том, к Государю Наследнику Цесаревичу надлежит обращаться с подобающей почтительностью. Особенно в присутствии третьих лиц.

— Как вы себя чувствуете, дедушка? — вежливо и нарочито беззаботно ответил я. — Не устали с дороги? А я вот притомился немного. Столько всего интересного увидел! Вы проходите, проходите, не стесняйтесь. Присаживайтесь вот в это кресло, оно самое покойное, в нём и поспать можно, если придет такое желание, — я указал на