Отель, портье и три ноги под кроватью - Яков Томский

В кабине грузовика стояла бутылка виски. Мы начали пить и его, а потом поехали в тот район, где жил Перри: он сказал, что ему надо подстричься. Парикмахерская была, по сути, переделана из квартиры, а креслами служили обычные банкетные стулья (возможно, даже украденные из отеля). Внутри было скорее уютно, чем прилично. Один парень постоянно засыпал в кресле как слабоумный (потому что и был таковым), он портил свою прическу каждый раз, когда клевал носом, и пиво опасно свисало между его колен. Нас угостили бесплатными жареными ребрышками, мы поделились виски с Генри, парикмахером Перри, который и без того выглядел пьяным, и продолжали надираться. Генри постоянно прерывался на стрижку и трещал о том, что каждому мужику нужна жена, подружка и шлюха.

– Жена – это на всю жизнь. Ни за что не позволяй ей уйти. Она растит твоих детей. Подружка болтает весь день, может быть, ты оставишь у нее одежду, чтобы переодеваться, может, добавишь ей денег на съем квартиры, и она будет трещать весь день о том, чтобы ты бросил жену, но и ты, и она – вы оба знаете, что это дерьмо никогда не произойдет. Теперь шлюха. Она не будет ничего говорить. Ты ей ничего не купишь. Ты просто приходишь, она отсасывает тебе, и уходишь. Но женой ты дорожишь. И все-таки мужику нужны все три, поэл?

Мы остановились у химчистки, забрали две рубашки – (мою и Перри). Моя рубашка, слишком большая, была из коричневого шелка с нарисованным мишкой-диджеем: его плюшевые лапы царапали проигрыватель, а глаза налились кровью – вероятно, от специальной марихуаны для игрушек.

– Там, куда я везу тебя, Томми, ты должен выглядеть правильно. Иначе те ебанаты пустят пулю прямиком в твою белую задницу.

Мы оба расхохотались, когда я застегнулся, слишком пьяный, чтобы страдать из-за своего внешнего вида; было уже темно; мы вернулись в грузовик. Мы удалялись от всего, что я видел прежде, и, когда добрались до клуба, бутылка виски опустела. Большинство парковщиков, все уборщики и больше половины горничных вовсю выпивали и танцевали. Мы пили коктейль «страсть головореза» (ликер «Ализэ» и шампанское; чертовски классная штука, в принципе), и мне даже приготовили торт с надписью: «Bon Voyage, мистер Томми». Слово «мистер» в сочетании с именем – распространенная уважительная форма обращения в Нью-Орлеане (мисс Триш, мистер Терренс и так далее). Это было так мило и волнительно; все дамы сделали прически и надели рабочие костюмы. Я станцевал и попрощался со всеми, заключив каждого в потные объятия; кому-то становилось плохо, он выходил в туалет или на улицу, но потом возвращался, и веселье продолжалось.

Было пять часов утра, когда Перри отвез меня домой. У каждого из нас было еще по одной бутылке холодного пива, и мы с неохотой цедили его.

В машине было очень тихо и грустно. На следующий день я улетел из Нового Орлеана в Атланту, а там сел на самолет в Лондон.

Глава пятая

Что можно сказать о следующем годе моей жизни? Он был мало связан с отелями. Кое-что можно вспомнить о хостелах. Это созвучные слова. Разница между ними – в необходимости делить номер с кем-то еще.

В первую ночь в Лондоне, по дороге в Париж, я остановился в огромной дыре с дружественным названием «Генератор». Единственное, что это здание могло генерировать – клопов и венерические болезни. Ключей от номера не было, только коды для дверных замков. В номере я обнаружил, что на предназначенной мне кровати – всего их там было шесть – спала некая барышня. Вернувшись к стойке регистрации, я узнал, что должен разбудить ее и попросить уйти. Я добился того, чтобы мне определили другую кровать. Потом я уехал в Париж, где поселился в крошечной дыре с приятным американскому уху названием «Хостел Вудсток».

Это было плохое время для американцев за границей. Буш вторгся в Ирак, сильно рассердив французов, возмущение которых только росло, когда идиоты-американцы стали заказывать «тосты свободы» и «картошку свободы» в ресторанах быстрого питания на всей территории США. Американец мог не надеяться найти квартиру в Париже, даже если мог заплатить за полгода вперед. Для французов вся эта куча денег, казалось, не перевешивала того факта, что я родился в Соединенных Штатах Придурков. Поэтому они вешали трубку, стоило мне открыть рот. Наконец, я снял-таки небольшую квартирку в Третьем округе у невероятно пьяной хозяйки, понимавшей пользу платы вперед. Полгода я слонялся по городу, и никто из местных со мной не общался. После длинного путешествия по Европе (заехав даже в Россию) я вернулся в Париж, немедленно упаковал свой по-прежнему единственный чемодан и переехал в Данию, в Копенгаген – город, в который влюбился всего за два коротких дня.

То долгое лето я провел в Дании. Зимой там почти постоянная ночь (небо становится мышино-серым всего на два часа, а потом снова погружается в темноту), но летом солнце садится в одиннадцать тридцать вечера и встает в час ночи. Мы с друзьями (шесть месяцев в Париже = 0 друзей, шесть часов в Копенгагене = 10 друзей на всю жизнь) валялись в парке, покуривая сигареты с марихуаной или просто гашиш и играли в нарды до самого конца невероятно длинного и роскошного дня. Потом мы садились на велосипеды и ехали на озеро Сеэрне, чтобы посмотреть восход солнца – это было поводом забить очередной косяк. Так продолжалось бесконечно. Каждый день (это всегда был день, а не утро) мы тусовались в каком-нибудь солнечном парке, пили пиво «Туборг», валялись на траве и ни черта не делали. Поскольку в национальной политике Дании делался упор на повторную переработку, каждую пивную бутылку можно было сдать за существенное вознаграждение, что, в свою очередь, давало работу людям, которые просто колесили по парку и, вежливо спросив разрешения, забирали у нас пустую тару. Осознавая, что фактически отбирают деньги у гуляющих, они не ленились убирать и другой мусор, например, пробки от бутылок, и даже вставали на колени и подбирали окурки. Все это давало замечательный побочный эффект: парки всегда были безупречно чистыми. Весь город был идеально чист. Я смотрел бесплатный спектакль «Гамлет» у подножия одного датского замка. В датском королевстве ничего не прогнило. Эээ, разве что зимой, она тут довольно гнилая.

А потом, как это часто бывает, закончились деньги. Я отложил ровно столько, сколько нужно для билета на самолет в Америку, и еще чуть-чуть, чтобы снова встать на ноги; моя туристическая виза закончилась. Я даже не допускал мысли о том, чтобы вернуться в Новый Орлеан. Это было бы как отмотать назад видеопленку, как стереть все места, которые я повидал с тех пор, и людей, которых повстречал. Я долго сидел на канале Нюхавн (его называют самой длинной барной стойкой в мире; там жил Ганс Христиан Андерсен) и напивался по-европейски, глядя на пестрый ряд стоящих плотным рядом зданий и думая о том, чего же именно я хочу. И где именно я хочу это получить.

Нью-Йорк. Нью-Йорк. Но тут были сложности. Несмотря на все мои переезды в юности, мы никогда не жили в крупном городе на восточном побережье. Когда мне было семнадцать лет, задолго до переезда в Новый Орлеан, я ездил в Нью-Йорк повидаться со своей первой любовью. Мы приехали туда из Северной Каролины, где в то время жила моя семья, и тусили исключительно на Таймс-сквер, завороженные огнями и постоянно кипящей жизнью этого района.

Помню, как мы зарегистрировались в отеле «Эдисон». Пока я узнавал, где лифт, с моего плеча буквально стянули сумку. Повернувшись, я оказался лицом к лицу с нью-йоркским посыльным, который уже что-то говорил. Не прекращая тараторить, он сопроводил нас в лифт, причем его челюсть, двигавшаяся с нью-йоркским ритмом и скоростью, не закрывалась; ему было все равно о чем болтать. Мы оба – по сути, еще дети, – держась за руки, в страхе уставились на эту криво открывавшуюся квадратную челюсть и на широкий бледный лоб посыльного, изборожденный крупными пульсирующими венами, перекачивавшими кровь к этой челюсти. Вены поднимались прямо к верхней части черепа, где их скрывал колючий серый ежик волос. Тот чувак протараторил до самого номера, и, помнится, его длинная речь невероятно резко оборвалась почти вот такими словами: «Но вы, ребята, как минимум, это, приехали в Нью-Йорк и познакомились с таким персонажем, как я».

А потом – оглушительная тишина в комнате. Такой звуковой вакуум может быть только в гостиничном номере. Казалось, будто нараставшее пение цикад внезапно прекратилось; мы почувствовали что-то вроде удара, взрыва тишины. Его лицо со вздувшимися венами на лбу смотрело прямо на меня.

«О, – подумал я – Он чего-то хочет от меня. А! Чаевые!» В ту самую секунду, как я достал кошелек, лицо посыльного снова включилось, и он опять стал двигать челюстью. Я рванул липучку, скреплявшую стороны бумажника, и протянул ему несколько долларовых купюр. В мгновение ока мы остались одни в номере, с чемоданами у двери.

Я навсегда запомнил этого чувака. Понятия не имею, кем он был, но теперь знаю точно, кто он сейчас. Он воспользовался тишиной как приемом, чтобы дать понять молодому человеку, еще неопытному (кстати, как и некоторые взрослые) и не сообразившему, что пора дать чаевые. Это, дорогие гости, и есть настоящий нью-йоркский посыльный. Во всем мире посыльные, или коридорные, серьезно относятся к доллару, но в Нью-Йорке к доллару серьезно относятся все, что делает посыльных абсолютно помешанными на нем.