Детская комната - Гоби Валентина

Блоки переполнены, прибывшие остаются в карантинных помещениях. Их не отправляют на работу, не проводят поверку. Мила им завидует. Повсюду Verfügbar, которые каждую секунду рискуют попасть под отбор, но их так много, что их масса их и защищает. Они всюду: под потолком, под нарами, их ежедневная забота – найти себе пропитание.

Вдеть нить в иголку, прикрыв один глаз, который уже с трудом видит и не в силах фиксировать взгляд на мелких деталях. Протянуть нить, прокладывать шов ровно, но медленно, постоянно следить за Aufseherin, которая ходит туда-сюда, ускорять темп при ее приближении, а потом возобновлять ритм сопротивления – не больше одного стежка за две секунды.

Поговаривают об освобождении Парижа. [Цимердинст], уборщицы карантинных блоков, получили этому подтверждение от француженок, и Мария расшифровала закодированный язык «Beobachter»: «Наши войска заняли новые позиции в окрестностях Шартра». А союзники освобождают Прованс. Они продвигаются на восток, они продвигаются на запад, они продвигаются на юг. Но здесь это ничего не меняет и не уменьшает шансов умереть: нужно, чтобы немцы допустили, чтобы они выжили, а значит, разрешили им заговорить, и нужно пережить зиму, если зима их тут застанет.

Украсть нитки. Каждый день по нескольку сантиметров. Иголку, обрезки ткани, пуговицу. Это на потом. Для ребенка. Кусок рукава серо-зеленого цвета, край плеча – из них она сошьет пинетки, одеяло, шапочку, оденет ребенка в мертвого солдата, в одежду из обрезков эсэсовских униформ.

– А я, – говорит Адель, – в тот день, когда вернусь, сразу же помчусь в замок! Я уверена, что наш слуга Люсьен будет меня ждать на вокзале на нашей карете и с блинчиками с медом. Чтобы отметить нашу встречу, мы устроим пышный праздник под липами. Все в белом, мы будем вальсировать под музыку оркестра!

– Прекрати нести бред, ты нас утомляешь!

– По крайней мере, эта малышка улыбается.

– Вы мне не верите?! Вот увидите: моя черная кобыла Оникс будет ждать меня на вокзале.

– У тебя белый конь, и в последний раз это был жеребец.

– Вот брюзга! Ну и что, не важно. О Париж, Париж!

– Тереза, ты веришь, что мы отсюда выйдем?

– Я не верю в ангела-спасителя. Я верю в невидимые силы, я верю в удачу, в элемент случайности. Мы не знаем, что произойдет. Нельзя делать никаких выводов.

Еще один вечерний Appell. Так много Verfügbar и «розовых карточек», что не хватает глаз для установления дисциплины. Мари-Поль укоротила подол юбки и смастерила себе маленький элегантный воротник, Луиза заложила складки на плечах платья, а Виолетта подогнала по фигуре пиджак. Через несколько дней все это сорвано в сопровождении пощечин и дополнительного часа или двух после работы. Однако то, что это можно сделать прямо сейчас, так смешно – разгуливаешь по концентрационному лагерю в строгой робе с воротником, сшитым по последней моде. Несмотря на обыски, женщинам удается украсть даже фарфоровую посуду и халаты, которыми никто потом не пользуется – слишком заметно. Но это игра: кто принесет самый большой предмет.

Три тысячи пришитых пуговиц, пятьдесят сломанных иголок, спрятанных в ширинки, тысяча незавязанных узлов… Мила, не забывай: не завязывать узлы и не шить двойной нитью, не делать больше одного стежка в две секунды.

Теперь в блоке столько женщин, что ночью ты идешь по телам. Они лежат на полу, сидят вдоль стен, ты идешь и ощупываешь ногой пол, проскальзываешь между костями, ступаешь на мягкий живот и слышишь стоны. Больше не существует официального Waschraum, больше нет отведенного места, ямы вокруг блоков теперь не только для больных дизентерией, поэтому дерьмо повсюду, оно медленно стекает в развороченные канализационные отверстия, повсюду густые лужи, куда в полуденную жару садятся жирные мухи. А теперь еще появилась палатка с венгерскими еврейками, только что прибывшими после изнурительного перехода. Говорят, что в палатке есть также русские, чешки, цыганки и даже француженки. Палатка – это блок № 25. Несколько дней женщины выравнивали катком площадку между блоками № 24 и 26, не догадываясь о назначении этого болотистого участка, где постоянно стояла вода. Затем тут установили палатку и назвали ее блок № 25. И потом пришли они – тысячи и тысячи женщин, детей, грязных и зловонных, как Schmuckstücks. Мила видела, как они заходили в ворота – не tsu fünft и даже не молча, это была непрерывная волна платьев, волос и лиц с прищуренными от солнца глазами, они волочили ноги, поднимая пыль на Lagerplatz. Плач невидимых детей, стоны больных, чуть слышное пение. Они вошли в палатку без карантина, нашли там несколько промокших тюфяков и легли прямо на землю, точнее в воду. И сразу же они начали умирать от голода, от жажды, от истощения, они испражнялись и мочились на землю, у них не было санузла, Тереза сама это видела. Она видела, что было внутри палатки, где стояла вонь разлагающихся трупов, в глазах которых уже кишели черви. Она разыскала полек, поговорила с ними, дала хлеба.

Приделать рукава к неповрежденным курткам, устранить следы от пуль, снарядов, газа, крови, грязи, стереть запах смерти, вновь пошить униформу для следующего трупа. Каждый день Мила выполняет эту задачу, как другие женщины сортируют вещи умерших заключенных, – они это делают каждую минуту часа, каждую секунду минуты, у времени нет границ, оно бесконечно, а число заключенных растет и доказывает непрерывность цикла: лагерь кишмя кишит заключенными, как тифозная голова вшами. Конечно, их нужно убить, вместо того чтобы кормить. Мила это понимает, все это понимают, это смахивает на казнь.

Три женщины сидят на нарах Жоржетты. Обладательницы розовых карточек и седых волос сидят, выпрямив спины, степенно, как вдовы военных, положив руки на колени и уставившись в пол. Они поднимают взгляд, когда Мила и Тереза приходят и занимают соседние нары. Мила садится, ее горло пылает огнем. «Добрый вечер, дамы». Она закрывает глаза. Стоит ужасная жара, жирные мокрые волосы слипаются, по лицу течет пот, платья прилипают к телу. Эсэсовцы заколотили окна в швейном цехе, потому что одна девушка попыталась сбежать. Мила потеряла сознание над машинкой, Луиза сразу же ее подхватила: «Мила, скорее, очнись», – и колола ее кончиком иглы до тех пор, пока она не выпрямилась, а кровь выступала крошечными каплями. «О, извини… Мне так жарко». На воздухе Мила выставила шею навстречу ветерку, вдохнула его ртом, открыла ему свои бедра, этот жар-холод был приятен и опасен. Ей так хотелось увидеть озеро, но, чтобы дойти до швейного цеха, не нужно покидать территорию лагеря, просто проходишь вдоль блоков до Industriehof[47], а вокруг возвышаются очень высокие стены, за которыми видны лишь верхушки деревьев. Именно эту картину Тереза видит со дня прибытия в лагерь. В такой день озеро наверняка голубое, покрытое рябью, окруженное высокой пожелтевшей травой, и по нему плавают лебеди. Мила ловит ветерок, позволяет ему осушить каждую клеточку своей кожи, мочки ушей, голову, сдуть с себя мелкий песок, от которого все чешется; ей хотелось бы разуться, но это запрещено, и ноги варятся в обуви. По земле перекатываются сережки и легко узнаваемые среди всех остальных круглые листья ольхи. В детстве Сюзанна видела мало живых деревьев, в основном ее окружали срубленные деревья, подготовленные для столярных работ, но у нее был гербарий, который для нее собирал отец. Это были высушенные листья и куски коры, которые по мере высыхания обесцвечивались, изменяли цвет, подобно тому как белая древесина свежеспиленной ольхи становится сначала коричнево-оранжевой, а затем розовой. Отец говорил, что сваи для фундаментов домов в Венеции были именно из ольхи. Вот они, деревья ольхи, настоящие, с густой листвой, с освежающей тенью, которые заключают Равенсбрюк в живую зеленую изгородь, внутри которой – смерть.

Мила открывает глаза. Нужно выпрямиться, подождать, когда пройдет головокружение, снять обувь. Ломит спина, и в горле стоит кровь. Три пожилые женщины не двигаются. Клоди расчесывает укусы от комаров.