Хранитель забытых тайн - Кристи Филипс

— Вы показывали руку врачу? — спрашивает Анна.

— Эту, что ли? — Он поднимает руку и смотрит на нее, будто видит ее впервые, — A-а, пустяк, просто царапина.

— И от царапины можно умереть.

Карета снова подскакивает, и капюшон соскальзывает ей на плечи.

— Только не я.

Тут он спохватывается, словно испугавшись, как бы она не подумала, что он разговаривает с ней грубо.

— Я не люблю обращаться к врачам, — добавляет он. — От них больше вреда, чем пользы.

— Увы, к сожалению, вы правы, это часто бывает. Ars longa, vita brevis, — говорит она, но потом вспоминает, что Мейтленд слуга, а слуг не обучают латыни, — «Искусство исцеления длится долго, а жизнь коротка», — переводит она изречение Гиппократа — Я, конечно, не постигла его в совершенстве, но в вашем случае, если хотите, могу помочь.

— Вы что, врач? — недоверчиво спрашивает он; видно, что, вопреки заявленной нелюбви к докторам, он удивлен.

Заметив это, ей даже хочется немного порисоваться перед ним, блеснуть своими познаниями, но, вспомнив о строгом требовании Арлингтона держать язык за зубами, берет себя в руки.

— Не то чтобы врач, но кое-что в медицине понимаю, — осторожно отвечает она, — а лекарства у меня с собой, вот здесь, в чемоданчике.

Карета снова подпрыгивает, и пузырьки в аптечке дружно звенят, словно подтверждая ее слова.

— Ну, посмотрим.

Он протягивает ей раненую руку. Она берет ее и осторожно разматывает окровавленную повязку. Рана совсем свежая, он получил ее самое большее несколько часов назад. Рука на удивление сильная и совсем без мозолей. Она открывает бутылочку с мазью тысячелистника, прекрасное средство против ран и ожогов.

— Потерпите, немного пощиплет, — предупреждает она и накладывает мазь на рану.

К ее удивлению, он не вскрикивает, и рука его даже не дергается. Она заглядывает ему в лицо, но и оно ничего не выражает: он даже не морщится.

— А вы молодец, — говорит она, достает кусок чистой ткани и начинает перевязывать.

— Я же говорю, царапина. У меня бывало похуже. А у вас хорошо получается, — говорит он, вертя перед собой забинтованную руку, — А теперь скажите-ка, доктор, сколько вам заплатить? Сколько я вам должен за то, что вы спасли мне жизнь?

Вопросы его вполне безобидны, но в тоне Мейтленда нельзя не почувствовать некую дерзость, даже нахальство. Анна отворачивается, ей вдруг становится неловко за свое простенькое шерстяное платье, не менее простенькие полотняные нижние юбки, растрепанные волосы… она, должно быть, выглядит очень усталой. Было время, когда на эту юношескую дерзость она ответила бы улыбкой и за словом в карман не полезла бы, но теперь ей становится как-то не по себе.

— Я не беру денег за такие пустяки. Вы же сами говорите, царапина.

Ее холодный сдержанный тон не остается незамеченным.

— Надеюсь, я вас не обидел? Может быть, вы подумали, что я разговариваю с вами слишком фамильярно?

— Вы не сделали ничего дурного, мистер Мейтленд. Просто вы еще слишком молоды, чтобы быть со мной таким… смелым.

— Мне скоро двадцать один год! — возражает он.

— А мне уже двадцать пять, и я вдова.

Проходит несколько минут неловкого молчания, и карета наконец, останавливается возле ее дома.

— Пригласите меня к себе, — неожиданно просит он.

— Не вижу необходимости.

Она слышит, как кучер спрыгивает с козел на землю. Как только он открывает дверь кареты, она протискивается на волю. Мейтленд выходит вслед за ней.

— Уже поздно, мистер Мейтленд, — говорит она — Езжайте домой и ложитесь спать.

— Я не сплю по ночам, — говорит он, впиваясь в нее взглядом, — Между прочим, и вы тоже.

Он ведет себя так нахально, что это может ему стоить места на службе у Арлингтона; странно, он не похож на человека, который развязен с женщинами. Скорей, наоборот: этот юный Мейтленд так уязвим, он так простодушно, так искренне демонстрирует страсть, что она не торопится осуждать его. Но уже поздно; она устала, хотя спать действительно совсем не хочется; маковый сироп подействовал благотворно, но вместе с тем опьяняюще, и она опасается, что ее оценка ситуации не вполне адекватна. Но как он догадался, что она не спит по ночам? Этого еще не хватало. Нельзя допускать, чтобы их отношения приняли оттенок, будто они оба посвящены в некую тайну. И поощрять его попытки сближения было бы неправильно, у нее нет никакого желания позволить ему перейти определенные границы.

— Доброй ночи, мистер Мейтленд.

Она отпирает наружную дверь, заходит в дом и ждет, пока стук кареты не замирает вдали. Господи, как мала, как убога ее столовая, да и гостиная тоже, по сравнению с тем, что она только что видела в Уайтхолле, по сравнению с великолепными покоями мадемуазель де Керуаль. И все-таки Анна не может сдержать вздоха облегчения: наконец-то она вырвалась оттуда, наконец-то она дома, пусть даже на короткое время. Как она любит эти тихие, спокойные ночные часы: не грохочут проезжающие мимо кареты и повозки, не кричат продавцы воды и рыбы, разносчики угля и уличные торговцы едой и напитками, которые с утра до вечера ходят под окнами. Сколько таких ночей она провела в одиночестве в своей спальне зачтением книг по медицине, записывая дневные наблюдения, прислушиваясь к звукам, нарушающим тишину: там стукнуло, там кто-то вздохнул, задрожала стена — это обитатели дома укладываются спать. Как ей нравится это состояние, когда дом засыпает и дремлет, как бы заключая всех их в теплые объятия своих стен. Она может на слух определить, когда они уже лежат в своих постелях: и миссис Уиллс, и Люси, и Эстер, и мать. Ей хочется сейчас потихоньку, на цыпочках подняться по скрипучим ступенькам наверх, в свою спальню в мансарде, лечь в кровать и попытаться уснуть. Но еще долго смотрит она в окно на пустую улицу, откуда доносятся далекие крики ночной стражи: «Слу-уша-ай!», и только потом нехотя берется за ручку своего чемоданчика.

ГЛАВА 7

Дженни Дорсет крупно повезло, когда в узеньком переулке, выходящем на Флит-лейн, она встретилась с джентльменом, который весело провел вечерок в таверне «Белый олень» и, пошатываясь, ковылял домой: от него ей перепало целых пять шиллингов. Правда, он был не совсем джентльмен, поправляет она себя, скорей просто человек с достатком. Но потом, потому что сама с собой она никогда не кривит душой, даже если очень хочется, она признает, что мужчина, пожалуй, не был даже и с достатком, простой бедняк, который выиграл несколько монет в карты, а поскольку был пьян, сунул деньги ей в руку, не считая. Но в этой узенькой улочке так темно, поди разбери, джентльмен или просто пьяница. Для ее кошелька, во всяком случае, никакой разницы. Деньги всегда деньги, ведь скоро зима, а у нее недавно прибавился лишний рот, и этот рот просит кушать. Она ищет, куда бы сейчас спрятаться, где найти уголок потемней, но чтобы недалеко от таверны, и думает о своем маленьком Джеке, этой крохотулечке Джеки, морщинистом крошечном чудовище с красным личиком, которого она любит всем сердцем… не хочет любить, а все равно любит. Скоро она находит местечко, небольшую нишу сразу за фонарем, освещающим вход в «Белый олень». Совсем близко, вход в таверну как на ладони, но и вполне укромно, мужчина здесь не откажется удовлетворить свою потребность перед тем, как отправиться домой спать. Она осторожно осматривается, не видно ли где еще какой-нибудь юбки, не мелькает ли веер, которым всегда щеголяют гулящие женщины. Во-первых, она на чужой территории, а во- вторых, она не профессиональная проститутка, просто подрабатывает, и если кто из постоянных охотниц за мужчинами обнаружит ее здесь, то побоев не избежать.