Роскошь нечеловеческого общения - Андрей Белозеров

— Спасибо!

Лицо парня расплылось широкой улыбкой. В свете фар соседних машин блеснули его ровные, крепкие зубы.

— Спасибо, Вячеслав… Э-э-э…

— Не за что! Как служба? — спросил Люсин.

— Нормально. Вы извините уж…

— Все в порядке.

— У вас джип чисто бандитский, — сказал второй парень, который уже оставил в покое водителя и, обогнув машину, подошел к своему напарнику.

— Да уж, вот на чем приходится ездить! — с сожалением кивнул Люсин. — Беда просто!

Солдаты хмыкнули и отдали честь.

— Счастливой дороги! Смотрите осторожнее, там строительство впереди… Дорога мокрая. Всего доброго!

Машина тронулась, Люсин закрыл окно и посмотрел на своего соседа.

— Ну вот и все. А ты боялась!

Журковский вытер мелкие капельки пота, выступившие на лбу.

— Не надо так нервничать, Анатолий Карлович! Ничего страшного. Я бы вообще эту штуку взял к себе, да только я в гостинице. Там с этим делом можно влипнуть в историю.

— Ну да, конечно, — ответил Журковский. — А как вы с ними быстро, Слава….

— Дело привычное. Популярность, знаете, часто помогает. Особенно с ГАИ. Да.

Водитель сбросил скорость. Дорога, прежде идеально ровная, теперь пошла ямами, ухабами, мощная машина преодолевала их с легкостью, но тем не менее пассажиры вынуждены были хвататься за спинки переднего сиденья, за рукоятки над дверцами, за коробку с ружьем.

— На «жигулях» по такой дороге не особенно погоняешь, — сказал Виктор Васильевич.

— Точно. Ну, слава Богу, хоть делают дорогу-то. А то прежде и намека не было на то, чтобы что-то исправить. Дорога и дорога. Катайся как хочешь. А лучше — на автобусе. Или еще проще — на электричке. Но если машину купил, сам и разбирайся. Богатей, понимаешь, — прокомментировал Люсин. — Богатей, только знай меру.

— Ну, сейчас-то все по-другому, — сказал Журковский, просто чтобы что-то сказать.

Страх, сковавший его при виде омоновцев, не отпускал.

— Да, по-другому… В определенных случаях. А в массе своей все осталось по-прежнему. Народ-то не переделать за пять лет. И за десять. И за двадцать. Опыт Моисея, мне кажется, для России не подойдет. У советских — собственная гордость. И путь свой. Павел Романович это умом-то понимает, а как начинает действовать, сразу забывает. Хочется ему, чтобы все было как у цивилизованных людей. А это, если хотите знать, Анатолий Карлович… — Чтобы подчеркнуть важность своей мысли, Люсин опять перешел на «вы». — Если хотите знать, для России это даже вредно. Так идеализировать собственный народ, так его переоценивать — за это и побить могут. «Интеллигент» ведь совсем недавно было таким, как бы полуругательным, словом. А Павел Романович этого «интеллигента» внедряет ну просто очертя голову. Повсюду. Везду ему порядок нужен, чистота, культура, понимашь… — Последнюю фразу Люсин проговорил с интонацией президента. — С таким подходом народной любви дождаться трудно. Опять-таки — в баню не ходит. Что это за начальник, который в баню не ходит, а? Водку там, понимашь, не пьет? Голый по снегу не бегает, красной попой, понимашь, девок не пугает? А?

— Ну да, конечно, — кивнул Журковский.

Ему стало немного легче. А что страшного, в самом деле, произошло? Если разобраться, то ничего. КПП — там ведь всех проверяют. А у Люсина действительно крутая машина — грех такую не остановить да внутрь не взглянуть. На таких авто и вправду только бандиты ездят. Ну не только, но большей частью…

— Так что в народные любимцы Павлу Романовичу трудно выбиться. Нет у него, понимаешь, подхода… Да… А интеллигенция — это ведь, к сожалению… Интонации Люсина стали серьезными. Журковский вдруг услышал в его словах какую-то настоящую, давнишнюю и тяжелую тоску. — К сожалению, это далеко не весь народ. К большому моему сожалению…

Он помолчал несколько мгновений. Машина въехала в Город.

— Вам куда? — спросил Люсин.

— На Корабельную.

— Где это? Я не знаю…

— Я знаю, — откликнулся с переднего сиденья Виктор Васильевич. — Недалеко. Минут пятнадцать — и там.

— Да, да, тут близко, — сказал Журковский.

— Да, — продолжил Люсин. — Если бы все было так, как хочет Павел… рай был бы, право слово… Я, знаете, Анатолий Карлович, последнее время чаще за границей работаю, чем дома. Здесь, бывает, за две недели концерты отменяются. Звонят администраторы, говорят, билеты плохо продаются. Снимаем концерт. Мол, денег у народа нет. А я думаю, не в деньгах дело. Не знаю только в чем. Не могу себе сказать, признаться себе, что народ меня разлюбил. Что я ему надоел. Нет, не в этом дело. То ли ленивые стали люди, не хотят просто идти на концерт — у всех видео дома, по телевизору десять программ… То ли юмор стал не тот.

— А за границей хорошо принимают?

— Сказка! Что вы… Такая благодарная публика… Как у нас в лучшие годы. То есть, я имею в виду, для нас, для артистов, лучшие. Это когда каждый концерт был как всенародный праздник. Когда в Москве, в Лужниках — по два, по три концерта в день делали. Что вы!.. Такая была популярность. А сейчас люди стали как-то меньше внимания уделять… Искусству вообще, не только мне. Я что, я себе цену знаю. И место свое в искусстве осознаю. Не такое оно, впрочем, и маленькое. Но и не слишком уж значимое, если объективно на вещи смотреть. Это я к чему все? Не знаю… Что-то последнее время тоска какая-то нападать стала. Может быть, старость приближается? А?

— Да что вы, Слава, какая там старость? До старости вам еще жить и жить.

— Ну да. Мне тоже так кажется. С чего бы тогда? Язык, язык… Слушаю, как люди говорят — это же уму непостижимо. Я, знаете, русский язык слышу, правильный русский язык — за границей. Попадаю в такие места иной раз, что просто купаюсь в языке. В чистом, холодном, знаете, как будто в источник с минеральной водой ныряешь… Это особенно чувствуется в семьях с традициями, в тех, что, как говорят, из первой волны эмиграции… В тех семьях, которые революция выгнала из страны. Поверите — иногда чувствуешь себя иностранцем. Как они говорят! Боже, как говорят! У нас так давно уже никто не говорит. Никто! Я начинаю им рассказывать что-то о нашей стране, об этой — не о той, в которой они жили прежде, а о нашей с вами стране, — они меня не понимают! Не понимают! Верите?

Журковский собрался что-то ответить, но Люсин перебил его:

— Мы последнее время стали для зарубежных гастролей делать другие миниатюры. Они не понимают того, что здесь вызывает смех! Все эти «быки», все эти красные пиджаки — ну, слава Богу, этот период прошел, а то я уж не знал, честное слово, куда глаза прятать, как видел красный пиджак, так у меня едва судороги не начинались, — но все эти наши «разборки», все эти «терки», весь этот наш уголовный фольклор… «Крутые», «лохи», «тусовки», «базары»… Вы подумайте только, и это ведь наш язык! А язык — он не просто средство общения, не правда ли?

— Ну конечно, — согласно наклонил голову Журковский. — Конечно, не только средство… Все гораздо глубже…

— Приехали, — Виктор Васильевич притормозил. — Корабельная. Куда вам нужно?

— Вот здесь остановите, пожалуйста…

Журковский открыл дверцу машины и неловко потащил на себя тяжелую коробку.

— Спасибо вам… Очень приятно было познакомиться.

— Взаимно.

Люсин пожал протянутую профессором руку.

— Приходите на концерт.

— А когда? — спросил Журковский.

— Послезавтра, в Центральном. Один концерт у меня в Городе. Один. Раньше по четыре делал. Да. Но вы приходите. На служебный вход. Назовете фамилию, вас пропустят.

— А фамилия…

— Мне Греч даст список, я сам внесу.

— Журковский моя фамилия.

— Отлично. Моя — Люсин, — улыбнулся Люсин. — Всего доброго вам, Анатолий Карлович. Вы Гречу сегодня очень помогли.

— Да что уж там…

Суханов не любил Сергея Сергеевича Лукина, как, впрочем, и всех, кто имел какое-либо отношение к всесильному Комитету. И то, что Греч сам пригласил Лукина на работу к себе в аппарат, вызывало у Суханова раздражение, смешанное с недоумением.

Он считал Павла Романовича безусловно умным, практичным и расчетливым человеком. При всем идеализме Греча, при всей его широкой, даже слишком широкой для политика фантазии (Суханов считал фантазию скорее недостатком, чем достоинством государственного деятеля), трезвости и ясности ума Гречу было не занимать. Именно поэтому Андрей Ильич никак не мог понять, зачем мэру нужен Лукин.

Греч был человеком «шестидесятнической закваски», он всегда — и на словах, и на деле — доказывал свою верность либеральным традициям и принципам и потому, казалось, должен был всячески избегать сотрудничества с комитетчиками в любой форме. Понятно, что мэру без такого сотрудничества работать невозможно, но чтобы приближать к себе, чтобы сознательно, без давления со стороны, делать комитетчика своим заместителем, вводить в ближний круг Суханов не мог этого ни понять, ни принять.