Четыре Любови - Григорий Ряжский

До конца дня Маленькая больше вниз ни разу не спустилась. После разыгравшейся на кухне сцены Лев Ильич не мог найти себе места. Он даже сделал было попытку объясниться с падчерицей, поднялся для этого наверх, но она ему не открыла и на его робкий стук не ответила.

Как всегда в последнее время, он долго не мог уснуть - не давала покоя Люба Маленькая. Он даже поймал себя на мысли, что думает о ней, обо всем, что произошло сегодня вечером в его доме, больше, чем о Любе и о ее надвигающейся смерти...

Дверь его скрипнула и приоткрылась, когда он, уняв двумя таблетками неровный сердечный перестук, начал проваливаться в темноту.

"Глотов, наверное... - мысль явилась то ли в начинающемся сне, то ли в исчезающей яви. - Который на этот раз, интересно?.."

Глотов непривычно легкими шагами подошел к Лёве и присел на кровать. Сквозь полусонную муть Лев Ильич успел отметить, что не услышал стука костыля о дощатый пол... что ни разу не шаркнул по полу протез вслед каждому сделанному шагу... что...

- Лёва... - он открыл глаза и всмотрелся в сидящую на его кровати фигуру. Это была Люба Маленькая. Она придвинулась к нему ближе и наклонилась совсем низко. От нее пахло молодой чистой кожей. - Зачем она тебе, эта курица? спросила она его. - Потому что мама так хочет?

- Да... - ответил он. - Поэтому...

- И потому еще, что эта ведьма тоже этого желает, да?

- Нет, - ответил он. - Не поэтому, - пропустив оскорбительное слово мимо ушей.

- Но ведь ты ее не любишь совсем, - сказала Маленькая. - Я же знаю.

- Да, - ответил Лёва. - Не люблю.

- И Любашу, дуру эту, тоже не любишь ведь, да?

Лев Ильич на миг потерялся. Он думал, Маленькая говорит о Любаше, когда в первый раз спросила о любви, оказывается - о его матери.

Он открыл было рот, но Маленькая быстро прикрыла его своей ладонью. Ладонь ее тоже пахла молодым телом:

- Ничего не говори... Я все про тебя знаю...

Он согласно кивнул веками. Глаза постепенно привыкли к темноте, и Лёва увидел, что на Маленькой была одна лишь наброшенная на голое тело тонкая рубашка. Она была застегнута всего на одну пуговицу, внизу, чуть выше пупка, и когда Маленькая убрала ладонь с его губ, грудь ее нависла над Лёвиным лицом. Она склонилась еще ниже, и тогда ее сосок, маленький и твердый, коснулся Лёвиного подбородка и остался на нем лежать...

- Вы хотите курицу оставить в доме, потому что тебе нужна женщина? спросила Маленькая отчима.

- М-м-м-м... - попытался Лев Ильич вставить слово, но слова не получались, потому что горячая волна откуда-то снизу прихлынула к горлу, пережав связки, держа и не отпуская их обратно.

- Хочешь, я буду твоей женщиной? - спросила Маленькая, почти касаясь губами Лёвиных губ. - Я ведь знаю, что ты этого всегда хотел, с тринадцати лет меня хотел. Помню, как ты смотрел на меня... - коротким движением она скинула рубашку и осталась совершенно голой. Лёва смотрел во все глаза, не веря, что это происходит с ним. Не веря, что это его Маленькая. Не веря, что это его дом. Не веря, что все это явь... - Пожалуйста, Лёва... - она отбросила край одеяла, юркнула в кровать и, прижавшись всем телом, обвила его руками. Пожалуйста... Нам с тобой чужие не нужны... Нам с тобой будет хорошо... Да? Ты веришь?

Сердце Лёвино заколошматило молотилкой, разгоняя кровь по организму, отметая по пути все заботы и мешающие мысли. Горло разжалось, связки отпустило, и тело охватила такая неистовая страсть, что голова закружилась, дыхание стало прерывистым и безумное желание пробило Льва Ильича насквозь, не оставляя места для любых, самых ничтожных сомнений. И тогда он в ответ обхватил Маленькую, прижал к себе что есть сил, задрожал и выдохнул:

- Да!.. Верю!..

Внезапно Маленькая откинула одеяло, вывернулась из Лёвиных объятий и вскочила на ноги рядом с кроватью:

- Говно! - она злобно смотрела на отчима и в свете фонарного луча света, пересекающего спальню поперек, было видно, как сверкнули ее глаза. - Говно ты, а не мужчина! Кусок дерьма!

Лев Ильич растерянно приподнялся на локтях, сердце еще продолжало накачивать кровь, проталкивая ее туда, вниз, к месту несостоявшегося ужаса и счастья, но мозги уже успели просигналить другое, сделавшее все, что случилось, понятным, объяснимым и отвратительным.

- Вот цена твоей любви! - падчерица сжала в ладонях обнаженные груди и указала на них кивком головы. - Мама умирает, но еще жива! А ты!!! Ты готов залезть на меня по первому зову. И предать! И маму и даже курицу свою безмозглую, даже ее! - она развернулась, подхватила с пола рубашку и резко пошла вон. В дверях задержалась и снова обернулась:

- Предатель!

Лев Ильич без сил откинулся на подушку и перевел дух.

- Предатель... - повторил он и закрыл глаза. - Предатель...

Забылся он только под утро, перед этим твердо пообещав себе, что чужих в доме не будет. Что делать с обещанием, данным жене, он пока не знал. Ему надо было подумать, он решил оставить это на потом. Как и на потом - принять сердечные таблетки...

Проснулся он от резкого крика. Кричали снизу, с первого этажа, и Лёва сразу понял, что кричит Любаша. Крик перешел в вой, а вой - в причитания.

- Господи! - он быстро накинул халат и сбежал на первый этаж. Дверь в мамину комнату была распахнута настежь. На кровати лежала его мать, Любовь Львовна Казарновская-Дурново, она была мертва. Это было понятно сразу, как и то, что тело у нее уже холодное. Она застыла, лежа на спине, глаза широко открыты, рот - распахнут настежь, оттуда тускло выблескивали по две золотые коронки с каждой стороны. Одна старухина рука была сжата в кулак, другая - со скрюченными пальцами. Перед кроватью на коленях стояла Любаша и, задрав голову в потолок, выла по-волчьи, не открывая глаз и одновременно крестясь. Через минуту в комнате возникла Маленькая. Лев Ильич повернулся к ней и тихо, почти одними губами, сказал:

- Отцу позвони...

Падчерица была на удивление спокойна. Она кинула на покойную равнодушный взгляд и без выражения ответила:

- Ладно...

Звонок в дверь прозвенел, когда Геник запаивал в твердую пленку свидетельство о регистрации транспортного средства на имя гражданина Объедкова Николая Николаевича. Рядом дымился утренний косячок, самый сладкий. Геник затянулся, выпустил дым и пошел в прихожую. Наученный предыдущим горьким опытом, он не стал открывать сразу, а сначала поинтересовался:

- Кто?

- Почта! - ответил из-за двери женский голос. - Заказная!

- Ну, это другое дело, - пробормотал удовлетворенный ответом Генька и еще раз затянулся. - Почта это святое, - и открыл дверь.

На пороге стояли четверо: двое в форме, двое в штатском. Один из них, в штатском, маленький и незаметный, показался ему знакомым.

- Генрих Юрьевич? - спросил он, и все быстро прошли в квартиру, оттеснив хозяина к стене.

- Ну, конечно, мой друг, - ответил Геник, - Генрих Юрьевич. Для вас просто Генрих. Да и вы, я смотрю, почти не изменились.

Незаметный подошел к письменному столу, взял в руки свидетельство, покрутил так и сяк и бросил обратно на стол:

- Понятых и оформляйте! - бросил он другому, в погонах. Тот козырнул и вышел. - Жаль, - сказал незаметный, и Генька сразу ему поверил. - Искренне жаль, Генрих Юрьевич, что не хватило-то двух месяцев всего до дня рождения. Хоть и рецидив, но все равно, учлось бы, наверное. Эти дела всегда учитываются, когда шестьдесят стукнуло. Такая уж практика.

Геник молчал.

"Хорошо бы в Новомосковск снова, - подумал он. - Там все свои..."

Второй в штатском в это время потянул ящик стола и начал там рыться. Через какое-то время он вытянул из дальнего угла круглую металлическую коробку с сургучным краем по всей окружности и перевязанную крест-накрест грязным свалявшимся бинтом.

- Это что, Генрих Юрьевич, - спросил он хозяина, - что в коробке?

- Это не мое, - равнодушно ответил художник, - это лежит просто. Вам это не интересно - чужие письма и безделушки военные. С Ленинградской блокады. С Ладоги. Чужая память.

- Поглядим на память? - предложил второй и сбил сургуч. - Чтоб и нам было чего вспомнить, - бинт он просто оттянул в сторону, освободив крышку. Затем он приподнял ее и присвистнул... - Да-а-а-а... Вот память, так память... - мент сразу решил взять быка за рога, - от кого на память, не уточните?

С этими словами он перевернул коробку вверх дном и вывалил содержимое на стол. Все, включая незваных гостей и понятых, ахнули. Но еще больше других поразился сам Геня:

- Ах ты, голубушка...

На столе, расположившись неровной горкой, сверкали и переливались всеми цветами радуги драгоценные камни, в основном брильянты, все в минимальной оправе. То, что камни - настоящие, сразу было ясно любому, даже понятым. Возникла устойчивая пауза при полном отсутствии какого-либо движения в обыскиваемом пространстве.

- Безделушки, говорите? - очнулся второй в погонах. - Трех лет не прошло еще, а сколько набездельничал, - он отдал распоряжение помощникам: Описывайте! А понятых попрошу поближе...

Раздался телефонный звонок. Неприметный в штатском взял трубку, послушал, передал Генриху: