Последняя сказка братьев Гримм - Гайдн Миддлтон

— Эта местность, — сказал старик, отбрасывая назад волосы, — некогда находилась под властью французов. Они превратили ее в королевство. Королевство Вестфалия. Здешний король приходился братом Наполеону Бонапарту.

— Я этого не знал, — ответил Куммель, — я полагал, что эта земля всегда была немецкой.

Странная тень пробежала по лицу Гримма.

— Немецкой она действительно была всегда, мой друг. И немецкой будет. Только ее оккупировали французы.

Куммель кивнул, совершенно не любопытствуя, где эта местность заканчивалась и начиналась следующая, где заканчивался один язык и начинался другой. Что такое национальная гордость, если не одна из форм почитания предков? И что на самом деле означают национальные различия? Взять хотя бы эти бесценные немецкие леса. Горластые патриоты, вздыхавшие по тому, что они называли Waldeinsamkeit, «лесное уединение», находили в них какое-то глубокое моральное значение. Но Куммель слышал в Гарце, что многие места здесь заросли завозными быстрорастущими Дугласовыми пихтами. Сам он всегда больше поражался чертам сходства, столь предсказуемо пересекавшим все границы.

Попросив побольше открыть окно, Гримм все смотрел не на поля, а на свое отражение, совсем как в Ганау, будто в нем мог найти разгадку, отчего так плохо себя почувствовал. И выглядел он тоже плохо. Его кожа со дня приезда в Гессен была ужасна: время от времени она покрывалась пятнами, и вид у него был каким-то чумазым, запачканным — и настораживающе усталым. Куммелю пришло в голову, что библейский тезка Гримма, должно быть, выглядел примерно также после ночной схватки с ангелом.

Наконец вновь появилась фрейлейн. Куммель выпрямился при ее появлении, наблюдая, как она старательно возвращает на лицо улыбку. Она была в голубом шелковом дневном платье с кринолином, которое подчеркивало стройность ее фигуры. В глазах еще стояла тревога, и худыми пальцами она прижимала к груди открытую книгу, как ребенок, чтобы успокоиться, прижимает к себе потрепанную плюшевую обезьянку.

— Сейчас ты лучше выглядишь, дядя, — сказала она, взглядом прося у Куммеля подтверждения.

Гримм напряженно повернулся к ней. В этот момент вагон тряхнуло, и он пошатнулся. Куммель был слишком далеко, чтобы его поддержать. Фрейлейн протянула руку, чтобы поддержать дядю за локоть; книга скользнула по ее платью и чуть не выпала из рук. Куммель шагнул вперед, и фрейлейн, удерживая дядю, передала книгу ему, чтобы держать старика обеими руками и отвести назад в купе.

Войдя в купе, она не оглядываясь тут же закрыла дверь. А в воздухе еще витал легкий запах ее туалетной воды. Не будучи уверен, хочет ли она, чтобы он в любую минуту пришел на зов, и не желая стоять под дверью, как мокрый пудель, он бросил взгляд на книгу. Августа была на середине сказки «Три сына фортуны». Куммель прочел несколько строк и улыбнулся. Человек пришел в землю, где еще не изобрели косу. Когда зерно созревало, там выкатывали на поля пушки и палили по полю.

Куммель открыл страницу с содержанием. Заинтересовавшись названием одной сказки, он пролистал книгу, чтобы найти ее.

Якоб остановился перед парижским домом Савиньи. Парадная дверь была открыта, к ней вели ступеньки высокого крыльца. Обратная дорога от Национальной библиотеки в этот апрельский полдень заняла времени больше, чем обычно. Намного больше. Савиньи сказал, что во Франции Якобу не придется быть Старшим. Но зато из-за его радушия, из-за посещений шумного театра и картинных галерей Якоб чувствовал себя в три раза старше своих двадцати.

За четыре месяца он еще ни разу не получил весточки от матери из Штайнау, хотя, судя по последнему письму Вилли, она намеревалась переехать с детьми в Марбург, чтобы быть ближе к ним обоим. Но когда Якоб вернулся домой, он не стал продолжать учебу. В то утро в библиотеке он наконец принял решение и теперь хотел, чтобы Савиньи первым о нем узнал.

Войдя в дом, он не обнаружил горничных, но услышал наверху разговор. Обычно Савиньи ждал возвращения Якоба из библиотеки у себя в кабинете, и они несколько часов работали вместе над его заметками. Но теперь на верхней площадке лестницы дверь комнаты профессора была широко открыта, а сама комната пуста. Все еще недоумевая, Якоб шел по коридору к своей маленькой обшитой деревом спальне, где Кунигунда поставила ему на стол симпатичную фиолетовую желтофиоль.

Он поднял осколок хрусталя, который использовал в качестве пресс-папье, и быстро пролистал пачку писем Вильгельма. Фразы плыли перед ним: «Так ли прекрасны молодые женщины, как мы склонны полагать?.. Скучаешь ли ты по мне, дорогой брат, как я продолжаю скучать по тебе?.. Мама частенько пишет о трудностях с покупкой одежды для маленьких…»

Мама… Почему она не пришлет хотя бы несколько строк с банальной болтовней? Почему так молчалива с тех пор, как любезно разрешила ему покинуть немецкую землю? Или она осуждает его за отсутствие, — за то, что он ее бросил, пусть и на время?

Служанка с кухни на мгновение заглянула в комнату, улыбнувшись с порога.

— Что такое? — спросил он на прекрасном французском, на котором без труда начал не только говорить, но и думать. — Где хозяин?

— Это случилось! — бросила она через плечо. — Это чудесно!

Якоб последовал за ней туда, откуда слышал голоса. Глупо было сразу не догадаться. Высокие двойные двери спальни Савиньи были распахнуты, и, казалось, половина населения вражеского города находилась внутри. Все сгрудились вокруг кровати под балдахином, и Якоб заметил Кунигунду, которая лежала, покрасневшая и счастливая, с маленьким спеленутым свертком на груди. Это случилось. Это было чудесно. Но он не мог этой радости разделить. Он повернулся и вновь ушел в свою комнату с незнакомым ощущением влаги в глазах.

Ему нужно было написать Вилли — поговорить с ним, хотя бы и с помощью пера и бумаги. Это было частью его мучений. Он действительно скучал по брату, ужасно, хотя и не мог выразить столь сильные чувства в немногих словах. Если это второе расставание и научило его чему-то, так это тому, что он и Вилли — половинки одного целого; возможно, не единственного целого для каждого из них; возможно, даже не самого важного, но все же целого, не меньше и не больше. Во всяком случае, прежде — и это удивляло Якоба и согревало ему сердце — они всегда дополняли друг друга.

— Якоб! Якоб! — Савиньи увидел его в дверном проеме и вышел. — Войди, Якоб! Это девочка! Малышка!

Якоб почувствовал его руку на локте и, повернувшись, улыбнулся, не поднимая глаз.

— Поздравляю вас, герр профессор. Это великолепно! Вы стали отцом. Искренние поздравления, от меня и от моей семьи.