Последняя сказка братьев Гримм - Гайдн Миддлтон

Он постоял, зачарованный, и не смог устоять перед желанием раздеться и погрузиться в прохладу. Он не заметил молодую женщину, которая подошла и присела на ствол вишневого дерева неподалеку; ее золотистые волосы были обвязаны зеленым муслиновым шарфом, под цвет платья длиной до лодыжек. Пока он плескался и окунался, она тщательно свернула его рубаху, брюки и камзол. А когда он наконец повернулся к ней и распрямился там, где вода доходила ему до икр, она тоже поднялась и мило улыбнулась его попытке прикрыться.

— Нам следует дать тебе одежду получше, — сказала она, — более подходящую твоему положению.

И одним грациозным движением прихватив кипу его одежды, исчезла среди диких яблонь. Он последовал за ней, окликая ее и чувствуя скорее удивление, нежели смущение от своей наготы, — даже получая доселе неизведанное удовольствие от собственной худощавой гибкой фигуры.

Она скрылась ненадолго. Рощица все редела, и так он дошел до затененного урочища, обрамленного с трех сторон тополями и лиственницами. Большой деревянный дом — двухэтажный, с покрытой дранкой остроконечной крышей — стоял в глубине. В центре на треножнике над потрескивавшим костром, горевшим в специально выкопанной яме, висел горшок. Во всех направлениях ветер разносил клубы дыма, а от горшочка исходил дразнящий запах.

Не одна, а три женщины обернулись ему навстречу. Стоявшая ближе всех рассыпала корм для кур. Вторая сидела на стуле с дощатой спинкой, перебирая чечевицу. Третья была той девушкой с его одеждой. Все они были привлекательны, но у каждой — он увидел это, подойдя ближе, — был яркий физический недостаток. Та, что кормила кур, неуклюже двигалась, потому что правая стопа ее была огромной и расплющенной. Большой палец на левой руке той, что перебирала чечевицу, был необычайно велик и уродлив. А нижняя губа той, которая подхватила его одежду, была столь опухшей, что он по ошибке принял ее за непристойно высунутый язык.

Пока он с жалостью и любопытством переводил взгляд с одной на другую, женщины обменивались понимающими взорами, по очереди объясняя:

— Из-за топанья.

— Из-за скручивания ниток. Все скручивала и скручивала.

— Нитку облизывала.

Он озадаченно нахмурился. Девушка с его одеждой уточнила, кивнув на хромую подругу:

— Она разделяла нить и работала с педалью, понимаешь? Тогда как я смачивала нить, — она сунула палец в рот, показывая, прежде чем указать на третью девушку: — а она скручивала ее и стучала по столу. И с каждым стуком отрез прекрасной пряжи падал на пол — миллионы, миллионы и миллионы раз.

— Вы работаете на одной прялке? — спросил он, чувствуя, как с него стекает озерная вода.

Они засмеялись.

— Работали. Теперь не работаем. Здесь нет прялок, нет веретен, сколько все себя помнят.

— Почему?

— А ты хотел бы прясть день и ночь напролет, если бы мог стать от этого таким уродливым?

Отвечая ему, третья девушка подошла к треножнику и рассеянно бросила одежду принца в костер. Она подержала его ботинки, но, осмотрев подошву, тоже бросила их в поднявшиеся языки пламени. Ему стало холодно. Девушка, кормившая кур, подошла и легонько коснулась пальцем мурашек на его руке.

— Все веретена в округе были уничтожены, — сказала она, серьезно отвечая на его вопрос. — Слуги короля пришли забрать их, и потом по всему лесу горели костры. Мы думаем, они пытались чему-то помешать. Это было так давно!

— Но вы выглядите моими ровесницами. Вы, должно быть, были детьми, когда пряли последний раз.

Она улыбнулась его наивности, но ответ ее был мягким.

— Может быть, год там, откуда ты пришел, длится дольше, чем здесь? В каждом мире ведь свое время, разве не так?

Он обдумывал их вопрос, не находя ответа.

— Так почему же были уничтожены веретена? Чему король хотел помешать?

— Никто нам не говорил, — сказала девушка с опухшей губой, подходя ближе к двери дома. — А мы не собирались задавать вопросы. Для нас — всех девушек и женщин — это был конец тяжелой и монотонной работы. Это было как чудо, как ответ на наши мольбы и мечты. — Она остановилась у крыльца и поманила его, стоя так далеко, что он не видел ее изъяна. — Заходи в дом.

Он покорно и быстро пересек поляну, бросив взгляд на обуглившиеся остатки одежды. За его спиной начал опускаться вечер, похожий скорее на дым. Лестница вела прямо ко входу в домик, и девушка, перегнувшись через перила, еще раз произнесла:

— Заходи скорее.

В доме было тепло, пахло чем-то вроде можжевельника и зимним гелиотропом, не по сезону. Ладные ступеньки под его босыми ногами не скрипели. У лестницы было, наверное, ступенек двадцать, но ему казалось, будто он поднимался по ней часы, а может, сутки. Чем выше он поднимался, тем дальше, казалось, уходил от городского времени. Мать стала далеким воспоминанием. Все, что он мог вспомнить о своих ранних годах, было зловещее пощелкивание веретена, крутившегося ночью в комнате матери. Возможно, когда ты обнаружишь, что там, сказала она ему, тебе не захочется возвращаться. И вот, придя сюда и чувствуя себя как дома, он не мог сказать, воплощение ли это его заветного желания или глубочайшего страха.

Дойдя до длинной галереи на верхней площадке лестницы, он оперся на искусно вырезанные ясеневые перила.

— Сюда, — позвала она из глубины комнаты за галереей. Он вошел и оказался в гардеробной. Вдоль передней стены висел впечатляющий ряд трубчатых, гофрированных, украшенных драгоценностями камзолов — до пояса, до колен, до икр — всех оттенков голубого, зеленого, шафранного и красного цветов. Под ними на деревянных вешалках висело много штанов — из атласа, кожи, бархата — а еще ниже, как в обувном магазине, стояли башмаки — с пряжками, шнурками, пуговицами, кожаные и деревянные. В комнате было темно. Девушка в зеленом муслине зажгла свечную лампу. Ему хотелось, чтобы она опустила лампу, но она держала ее перед собой, как щит.

— Все эти вещи когда-то принадлежали принцам, — сказала она.

— И где эти принцы сейчас? — Он сделал вид, будто смотрит по углам. — Что вы с ними сделали?

— Мы? Ничего. Одежда перешла к нам, когда стала им не нужна.

Он пожал плечами и добродушно покачал головой. За девушкой на стене висело изображение молодого человека в лунном свете. Это мог быть он, когда ходил по лесу. В самом деле похоже: человек на портрете был одет в его прежнюю одежду. Он протянул руку и потрогал красный бархатный воротник синего камзола, висевшего перед ним. Ниже висели кожаные штаны и стояли ботинки с серебряными шпорами. К петле был прикреплен парик, свеженапудренный, пахнувший табаком. Он заметил, что несколько разрезов в ткани камзола аккуратно зашиты. Ботинки тоже выглядели поцарапанными и поношенными, несмотря на лоск недавней чистки.