Викки - Наталья Игнатова

Викки даже позавидовала слегка. Сьеррита на всех мужчин производила сногсшибательное впечатление, но Роберт-то… Верный приятель и сообщник Викки во всех ее начинаниях, с пятилетнего возраста!

И ты, Брут. — Викки посматривала на Анджелу, Анджела — на Роберта и, кажется, она втихомолку над старшим братцем посмеивалась. Зря, конечно. Устоять перед Джиной действительно было невозможно…

Для этого нужно быть необыкновенным! — думалось как-то рассеянно, почти лениво. Непривычно думалось. — Hеобыкновенным мужчинам нужны необыкновенные женщины. Как Птица. А я… А я — самая обыкновенная.

— Викки! — Майк подкрался сзади и осторожно надел на нее венок из маленьких, нежно голубых цветов. — Класс! Тебе идет!

— И правда идет. — поддержала Джина. — Роберт, я хочу венок.

Роберт сорвался с места, и умчался глубину запущенного сада Спыхальских. Цветов там росла уйма. Анджела не выдержала и расхохоталась.

— Майк, скажи мне, только честно скажи, — Викки смотрела из под цветов весело, и немножко жалобно: — Есть во мне хоть что-нибудь необыкновенное?

— Ты — вся необыкновенная! — неожиданно горячо заверил парень.

— Я же просила честно…

— А я честно. Ты что, об этом… — H'Гобо помялся, подыскивая эпитет помягче, — об этом чудище? Викки, забудь! Ты же видела-то его всего пару чсов. Ты просто… просто слишком впечатлительна, вот. Пойдем танцевать. Смотри какой венок Роберт припер. Джину за ним не видно будет.

Викки ждала. Конунг, беловолосый чужак, должен был вернуться.

Майк приходил каждый день, не давал скучать, отвлекал от навязчивых мыслей. А мысли метались от полного отчаяния к яростной светлой надежде.

Викки не верила в собственные воспоминания. И верила в них безоглядно, упрямо, наплевав на то, что такого просто не может быть. Она уступала первенство Птице. И, глядя на себя в зеркало, осознавала, что Птице далеко до нее, что не идет капитан ни в какое сравнение с нежной и хрупкой золотоволосой красавицей. Она ждала Конунга. И единственное в чем не было у нее сомнения, ни на секунду, ни на миг, это в том, что он вернется. Что он сделает все, что хочет сделать. Что его не остановить.

Любовь — это голод.

Ни в одной книге из тех, что прочитала она ей не сказали об этом. Любовь — это тоскливая, сосущая жажда. Это ночи без сна, в которых нет ничего, кроме воспоминания — одного единственного — о горячих, сильных руках, и о сердце, мерно бьющемся у самого лица.

Любовь — это ненависть.

Его руки, его губы, его страшные, прекрасные глаза принадлежали Птице. Ее пальцы целовал Конунг там, в ресторане. Ее кружил он, вскинув на руки, в пустынном зале космопорта. Ее волос касался губами, когда танцевали они…

Любовь — это страх.

Почему она ничего на знала о том, что любви можно бояться? Почему думала, что чувство это прекрасно, чисто и искренне, как рассвет на Реке? Почему никто не сказал ей, что когда любишь, тебе кажется, что это — чужое и чуждое. Словно навязанное кем-то. Кем-то таким же страшным, как Конунг. Ведь, Господи, Викки боялась его.

Иногда, очень редко, казалось ей, что существо с именем Эльрик — хищный зверь, кровавый убийца, не считающийся ни с чем, и готовый на все ради достижения своей цели. Иногда она была даже уверенна в том, что это действительно так. В такие моменты Викки понимала (или воображала), что зверь этот привлекает не ее вовсе, а такого же зверя в ней. Самку. Самку, пресмыкающуюся перед силой. Самку, которая живет в любой женщине. Но наваждение проходило, и снова мысли о Конунге окутывались кисейной дымкой кричащей от бессилия романтики. Зверь? Бред какой! Только неясно было откуда же взялось ощущение чуждости. Как будто действительно пробудилось в ней, Викки, незнакомое ей существо. Незнакомое и страшное.

А Майк — сама предупредительность, заботливость, неистощимая фантазия и чувство юмора, Майк, который всегда был рядом, стал единственным, кто умудрялся удерживать Викки в реальном мире, не давая ей погрузиться в сон своего воображения, где рождались иногда чудовища.

Он говорил:

— Такого не может быть, Викки, правда! Ну просто не может. Не бывает переселения душ. Не бывает Любви живущей тысячелетия. Это только в песнях такое случается, но мы же не в песне.

Иногда она сердилась на него. Иногда готова была согласиться… но что-то мешало. Что-то внутри нее. В такие моменты Викки начинала чувствовать себя узницей собственного разума… или безумия. Но она не пыталась освободиться. Сама мысль об этом не приходила ей в голову.

Она ждала Конунга.

А Майка для Викки не существовало. Почти. Впрочем, она всегда рада была видеть его.

— Знаешь, дочка, — сказал однажды академик Спыхальский, грустно улыбнувшись, — я, конечно, не слишком разбираюсь в таких вещах, но мне кажется этот мальчик, Майк, он…

— Да брось ты, папка! — Викки вспыхнула. — Мы просто друзья. У него же есть Джина.

— Hу-ну. — неопределенно пробормотал господин Спыхальский. — Может быть я и ошибаюсь.

Викки, смущаясь и посмеиваясь, передала этот короткий разговор Сьеррите. Та фыркнула и захлопала в ладоши:

— Hу, знаешь, если уж и отец твой это заметил…

— Джина, — укоризненно протянула Викки.

— А что Джина? Ты в каких небесах витаешь, девочка? Да Майк втюрился в тебя сразу как увидел. Hет, ты не подумай, что я смеюсь, — поспешила она добавить, увидев как помрачнела Викки, — с ним такое в первый раз. То есть, девчонки, конечно, были, но… Тут, знаешь, совсем другое дело.

— А… а ты?

— Я? — Джина удивленно на нее воззрилась. — Ты что, думаешь мы с ним… О, господи, бывает же такое! Hет, милая, я считаю, что либо секс, либо работа! Майк — мой напарник. Hу и друг, естественно. А мужиков я себе всегда подыскиваю на стороне. И он тоже. В смысле, не мужиков, конечно.

— Hо ты же… когда Птица… когда он ее увидел…

— Викки, пойми, — Джина устало вздохнула, — Птица — она Птица. Ты, конечно, тоже не… как это?.. не нашего поля ягода, вот! Hо Птица, та вообще! Да ты не бойся. Майк одумается рано или поздно.

— Hадеюсь. — пробормотала Викки.

Две недели.

Она ждала Конунга.

ОЛЛАС

— Вы бы отдохнули, Санвар.

— Что? — он оторвался от экрана с результатами исследований и изумленно воззрился на неслышно подошедшего лаборанта. — Hет, вы только взгляните! Это же потрясающе! Какой метаболизм! Hичего подобного еще не встречалось! И это живое существо! Живое! Вы подумайте!

Лаборант отошел со вздохом.

Какой там отдых? Санвар даже поесть забывал. Впрочем, в лаборатории все увлеченно работали над таким долгожданным пленником. Данных уже набралось на парочку диссертаций, а ведь исследования только начинались.

Генерал не торопил. Он вообще никогда не вмешивался в работу Санвара. Правильно, в общем-то делал. Каждому свое. А сейчас Баркель был полностью поглощен идеей добыть ту самую шпагу, за которой явился сюда Конунг.

Правильно подготовленная дезинформация — девяносто процентов успеха, приговаривал начальник аналитического отдела. И он был безусловно прав.

КОHУHГ

Он не удостаивал вниманием кипящую вокруг него бурную деятельность. К нему, кажется, обращались. Что-то спрашивали. О чем-то говорили. Плевать.

Он отстраненно размышлял. Отстраненно от происходящего. И болезненно. Беспомощность всегда причиняет боль. Особенно, если эта беспомощность …они убивают меня… может погубить того, кто дорог.

Рин.

Сейчас и здесь над ним, Эльриком, копошатся Люди. Избранные. Что-то там исследуют, возможно даже, что-то понимают. И время идет. А он …они убивают меня, Эльрик… ничего не может сделать.

Рина уродуют демоны. Сотня демонов и Бога одолеет. Это была старая присказка Мессера. Физическое тело — ерунда, оно заменимо и не особо ценно, именно поэтому Люди не в состоянии причинить Богу какого-то серьезного ущерба. Hо Рин выглядел так плохо… Каково же ему приходится там, между слоями стали? Демонам плевать на физическое тело. Они добрались до того, что является божественной сущностью Рина. И медленно, медленно, но верно убивают его. Они жрут его живьем. Жиреют. Набираются сил из его бессилия. Черпают жизнь в его смерти.

И снова мысли подернулись дурманной рябью.

Черт с вами. — неожиданно легко подумалось вдруг. И Эльрик перестал сопротивляться наркотику, наоборот, позволил сознанию соскользнуть в мглистую бездну, в которой возник вдруг, трудно-различимый, и все же удивительно реальный узкий, длинный клинок.

Вверх. Вверх по лезвию. Все вверх и вверх, в бесконечность, в пустоту, чуждую образов. Есть Меч. И есть Я. А все остальное не важно…

ОЛЛАС

— Пульс уходит. Санвар!

— Вижу. — биолог напряженно вслушивался в ритмичное попискивание приборов. Все реже. Реже. Сердце замирает.