Семен Палий - Юрий Мушкетик

— Что еще ты в Москве говорил?

— Ничего я больше не говорил.

— Врешь! Говорил, будто я Петрика к туркам послал?

— Пьяный был, сам не ведаю, что говорил.

— Вишь, он не знает… А я все знаю! С Соболевым, ротмистром, водил компанию?

— Нет, я в Рутинцах поселился, когда его уже забрали оттуда.

— Это Шереметев тебя подговорил, он и позвал в Москву?

— Сам я виноват, сам и кару понесу. Зачем поклеп возводишь, гетман, на боярина? Через Рутинцы ехали люди боярские, я и пристал к ним, поехал к Шереметеву. Только боярин сказал, что ничем помогать не будет: не его, мол, это дело, а посоветовал ждать государя из-под Азова.

— Все врешь. У Шереметева ты жил, дожидаясь царя, он тебя на все и подбил. Признайся лучше, если не хочешь на дыбе висеть.

— Боярин ни в чем не повинен, можешь покарать меня, а поклеп возводить не буду.

— Подвесьте его на полчасика, — кивнул Мазепа Згуре, — тогда он не так запоет. Меня позовете, когда захочет признаться.

Цвели яблони, гетман с наслаждением вдыхал их сладкий запах, мягко ступая по белым опавшим лепесткам. Не хотелось заходить в дом и заниматься делами, но что поделаешь — надо. «Такая уж доля монаршья», — не то вздохнул, не то улыбнулся гетман и тут же подумал: почему ему вдруг пришло в голову это слово, «монаршья», ведь он всего только гетман?!

А мысли все возвращались к Забиле. Разве не у бунчуковых товарищей искал гетман поддержки, не для того ли и ввел он это звание и предоставил им привилегии?..

Вошел в комнату и тяжело опустился в бархатное кресло.

— Начинай! — кивнул головой Кочубею, который уже давно ждал с делами.

— Горленко доносит: казаки из его полка и посполитые все удирают: кто в Россию, а кто за Днепр. А на Черниговщине некий Кураковский сколотил чуть не полк и тоже повел за Днепр — видать, к Палию.

— Кураковский? Он же поляк.

— Ну и что ж? Есть у Палия и поляки. Горленко пишет, что если и дальше так будет, все разбегутся. Хлеб опять вздорожал.

— Пусть поменьше нянчится Горленко с ними, распустил их, только чинш[9] с посполитых собирает. Разве я свой универсал на ветер пустил? То все с жиру. Закрепить надо посполитых за поместьями, пусть панщину работают, тогда не будут беситься.

Кочубей ждал, пока гетман выговорится. Он уже не раз слыхал это, но перебивать не осмеливался.

— Дальше челобитная от правобережного полковника Абазина. Читать?

— Расскажи сам, что он пишет.

— Абазин «языка» татарского взял, — будто думают татары итти на Украину. А еще просится под гетманскую булаву, обещает верно служить царю московскому. Про татар и Палий пишет — вот письмо, — просит на татар итти не особно, как всегда, а купно.

— Про то надо у Москвы запросить, я сам сегодня напишу. Отошлем вместе с подарками.

— А что в дар послать?

— Что-нибудь такое, знаешь… к столу домашнему. Петр это любит. Пошли дичи и фруктов, сам проверь, чтоб порченых не было. Иди, я письмо писать буду.

Кочубей вышел.

Мазепа пододвинул чернильницу, но тут вошел Орлик.

— Я тебе говорил — не заходить без стука.

— Прости, пан гетман, забыл. Да и твоя милость сейчас один, так я думал, можно.

На его лице отразилось некоторое замешательство, однако он прошел дальше и сел на стул. Орлик был человек средних лет, невысокий, полнолицый, его можно было бы назвать красивым, если бы не большой крючковатый нос и блестящие хищные глаза, делавшие его похожим на ястреба. Он потер запястьем подбородок, стараясь скрыть зевоту.

— Опять пил? Ты это брось.

— Чорт его знает, вроде немного и выпил, а голова трещит. Ну и крепкой же горилкой меня тот лях угощал!

Гетман нервно постучал по подлокотнику:

— Я тебе сколько раз говорил: напьешься как свинья, тогда твой язык хоть постромками привязывай — все выболтаешь.

— Ну, я не из тех.

— Поговори у меня! Такой же, как и все.

Орлик молчал, зная, что вступать в спор небезопасно. Вначале, когда Мазепа только стал гетманом, Орлик думал, что быстро приберет его к рукам, но вскоре ему пришлось распрощаться с этой надеждой.

Мазепа хотя и приблизил его к себе больше, чем других, однако Орлик знал далеко не все мысли гетмана. Бороться было опасно, в чем Орлик не раз убеждался, и потому смирился, став первым помощником Мазепы, Особенно он расположил к себе гетмана тем, что помог ему спровадить в Сибирь ротмистра Соболева.

— Ты по какому делу? — спросил Мазепа.

— Про ляха этого хотел поговорить.

— Выпроводи их обоих. Доморацкому ничего не обещай, слышишь? О торговле можешь договариваться, а как только заикнется опять про то, — гони в шею. За кого они меня принимают? Беды с ними не оберешься. О том, что Искрицкий здесь, уже откуда-то и Ломиковский и Лизогуб знают… Нет, погоди, пусть Доморацкий ко мне зайдет, я его сам спроважу.

Орлик пошел было, но у двери остановился и спросил:

— Как с Забилой быть? Ничего не сказал.

— Как и с Солониной, только тихо.

Гетман снова склонился над листом бумаги:

«Пресветлый, державный царь, государь мой всемилостивейший. Шлю вам свой поклон низкий и пожелания многих лет счастливого царствования».

Дописал до половины, перечитал — письмо не понравилось. Разорвал и сел писать снова. Но сегодня так и не пришлось закончить, — в комнату опять вбежал запыхавшийся Орлик, даже забыв прикрыть дверь:

— Дьяк Михайлов к нам из Москвы!

— Зови скорее старшину встречать царева посла.

— Он уже на постоялом дворе остановился.

— Вот беда… Как же быть теперь? Ну, да встречать все равно надо. Посылай гонцов за старшиной, прикажи купцов сзывать и обывателей из знатных. За дьяком моя карета поедет. Да сотню почета вышли.

Все сделали, как повелел гетман. Вскоре вокруг крыльца на широком гетманском дворе толпилась пышно одетая старшина, купцы, дворяне, у ворот выстроилась почетная стража. На гетманской кухне потели повара: готовился пышный пир. Только невесело было Мазепе, — дьяк не остался у него, ссылаясь на усталость с дороги. Он вежливо отклонил предложение гетмана и вернулся на постоялый двор, даже не сказав, зачем приехал.

Он появился на другой день рано утром, когда Мазепа вовсе не ждал его. Сказал, что хочет поговорить с глазу на глаз.

— Меня послал государь для розыска, — начал Борис Михайлов. — До царя дошло письмо, брошенное возле Галицких ворот в Киеве. Пишут, будто ты с поляками переговоры ведешь, большими поборами для своей воинской казны совсем разорил посполитых… Ну, там много кой-чего написано, лучше сам прочти. Государь, известно, не верит, а все-таки…

По мере того как Мазепа читал, лицо его выражало то удивление, то обиду, а потом сдержанная улыбка скользнула по губам.

— Кто бы мог быть недругом? — Мазепа согнал с лица улыбку. — Вся Украина — друзья, а вот нашелся какой-то…

— Не знаю, только это не первый донос. Я затем и приехал, чтобы узнать — кто?

— Может, поляк Искрицкий, — словно припомнив что-то, как бы невзначай обронил Мазепа. — Он недавно из Киева.

— Так ты прикажи взять его и учини следствие, а мне надо государю отписать. Только сначала убедись точно.

Гетман тяжело вздохнул, медленно опустил веки и поднял глаза на икону:

— О, господи, мою душу убогую и грешную тебе одному видно. Ты зришь мои дела и помыслы, видишь, как я денно и нощно пекусь об Украине нашей, забочусь о державном здравии государя. А супостаты не спят и погибель мне готовят. Не потщился я взять своих врагов в руки. Додумались на меня наветы писать. Москва им верит, а не мне.

— Не по правде мыслишь, гетман. Наветы царь и бояре приемлют как ложь и поклепы. Царь был и есть к тебе милостив, все твои старания видит… А все-таки кто мог написать?

Мазепа пожал плечами:

— Разве мало врагов? Сам знаешь, не о себе у меня заботы и не приходится здесь каждому особо угождать. Мог написать и кто-нибудь с правого берега. Не хотят там видеть доброту мою. — Мазепа наморщил лоб и продолжал медленнее: — Помогаю я им чем только можно, а они… — Гетман остановился против Михайлова и взглянул ему прямо в глаза. — Думаешь, дьяче, тут недругов нет? Раич и Полуботок — два ворога лютых. Вот ты читал в письме «для милости божьей». Это в полуботковых письмах часто встречается. А только… — Мазепа потер рукой лоб, прошелся к двери и обратно, — все-таки больше других подозрение имею на Искрицкого.

Михайлову показалось, что Мазепа действительно обижен даже тенью недоверия к нему.

«Нет, не имеет гетман никаких тайных замыслов, — думал дьяк. — Зачем я буду возиться дальше с этим наветом, пусть в приказе ловят злодеев».

— В темницу его, да учини, как тебе надобно. А мне пора. Давай цыдулу, — поднялся Михайлов.

Мазепа поднес ладонь к губам, словно приглушая тяжелый вздох: