А «Скорая» уже едет - Константин Шох

– Держи. И попробуй не оставить ее чистой.

Тетушки смеются.

– Кавалер, смотри-ка! Алинка, ты с ним повнимательнее! Поматросит и бросит!

– Ой, кто бы говорил! Сами, я так понял, из монастыря сюда перевелись?

Обед у нас проходит быстро, долго рассиживаться нам диспетчера не позволят. То, что мы сейчас на станции, отнюдь не говорит о том, что вызовов нет. Они всегда есть. Но есть и определенная категория вызовов, которые могут подождать. Конечно, сами вызывающие с нами бы никогда не согласились по этому вопросу. Но со временем работы на бригаде чувство вины, что мы сидим, а кто-то нас ждет, здорово притупляется. Обстоятельства тому способствуют. И двухчасовой давности инцидент в «тройке» – тому пример. Фактически, в качестве благодарности за то, что мы живым, быстро, правильно и бесплатно довезли травмированного мужика в больницу, я схлопотал по носу. Это не способствует нарастанию энтузиазма. А поскольку подобные варианты людской благодарности на нас сыплются каждую смену, в той или иной степени выраженности, энтузиазм гибнет окончательно, буквально после месяца работы. Ждут? Ну и пускай ждут, их много, и всех все равно не вылечишь.

Жутковатая философия, если посмотреть со стороны. Но ее не минует никто из тех, кто работает на «Скорой помощи». Предполагается, что врач должен любить больных, или, по меньшей мере, преисполняться к ним сочувствием и состраданием. Но нигде не сказано, что и больной должен любить врача. А раз не сказано – никто и не пытается. Вот, в итоге, и вырастает у нас эта глухая обоюдная ненависть. Как нам взахлеб говорят жалобщики и недовольные – мы им всем «должны». Должны быстро приехать, должны качественно оказать необходимый объем помощи, должны тащить их на руках, должны дышать их вонью, ковыряться в их язвах, слушать их бесконечные жалобы… Мы же давали клятву Гиппократа! Этой пресловутой клятвой они размахивают, как флагом, перед нашими носами. А кто ее читал, эту клятву? Да, мы должны, но никто не говорил, тем более – старина Гиппократ, что мы должны это делать бесплатно. Сам он, кстати сказать, драл со своих пациентов за свою сердечность и правильность втридорога. И мгновенно послал бы к Аиду в Тартар любого, кто пискнул бы что-то в отношении «долго шел» и «плохо полечил». Только об этом никто не вспоминает.

Странно, ведь у нас в стране уже давно сложились отношения, далекие от коммунистических заветов хитрого деда Ульянова и близкие к ненавидимым им капиталистическим идеалам. Все мы уже соглашаемся с тем фактом, что человек человеку давно стал лесным санитаром, что «не подмажешь – не поедешь», «как платят – так и работаем», «без поливки и капуста сохнет», «бесплатный сыр только в мышеловках» и так далее, и так далее. Но, тем не менее, медицина почему-то выпадает из этой схемы товарно-денежных отношений, как некое инородное тело. Иначе почему, при общей осведомленности о размере наших зарплат, о тяжести нашей работы, об огромном психоэмоциональном напряжении, тяжком грузе ответственности, несомненном вреде для здоровья бессонных ночей и нерегулярного питания, отсутствии самих условий для качественной работы мы еще оказываемся кому-то должны?

– Анто-он!

– А? Что? – встряхиваю головой.

– Чего задумался, спрашиваю? Кофе пей, остывает.

– Ничего, не подавлюсь.

Мрачные мысли приходят за едой какие-то.

– БРИГАДЕ ПЯТЬ, ПЯТОЙ!

– О, только подумала, – горестно восклицает Дарья. – Ладно, хоть дожевать успели – и то хорошо. Алиночка, ты как?

– Я уже.

– Ладно, тогда моем тарелочки…

– Да идите вы, Бога ради! – машет руками Офелия. – Сами помоем!

– Но…

– Иди, иди, не буди во мне зверя! Вот ужинать к вам придем, тогда и помоешь.

Дарья смеется, выходя с Алиной за дверь. Михайловна сгребает тарелки в стопку.

– Вилки захвати!

– Захватю, – усмехаюсь я.

– ЧЕТЫРНАДЦАТЬ!

– И воткни им в глотки! – мгновенно свирепеет Офелия. – Или еще куда! Что за люди, мать их душу, ни пожрать нормально не дадут, ни поср…

– Я за карточкой! – торопливо отвечаю я, поспешно выходя из комнаты.

* * *

Так мы обслужили еще три вызова, пока день катился к закату. Хмурые тучи на время решили сделать перерыв, и сквозь рваные прорехи в них проглянуло холодное вечернее солнце, залив багровым светом уставший город. Голые ветки платанов, зябко трясущие остатками листьев, заалели. Река, несущая смытый с верховьев древесный мусор, казалась рекой крови.

Наступило время вечерней пересменки. С семи до восьми у нас менялись водители – и машины тоже. Уж не знаю, кто придумал это, но готов убить его на месте, не задумываясь о последствиях. Это значило, что вместо того, чтобы хотя бы час полежать, вытянув гудящие от усталости ноги, мне придется таскать в другую «ГАЗель» все медицинское барахло и заново распихивать его по местам. А потом, засучив рукава, натягивать перчатки и драить все гипохлоритом.

Станция полна машин, приехавших и уезжающих, привычно бегают фельдшера, привычно перекрикиваются водители, воюя за место, кто-то яростно сигналит, требуя отойти с дороги, кто-то, пыхтя, перебрасывает вещи. На крылечке столпились амбулаторные больные[22], круглыми глазами рассматривающие мельтешащую перед ними медицинскую толпу. В недобрый час они пришли, честное слово. Нет ничего хуже, чем обратиться за медицинской помощью куда-либо – не только к нам – в беспокойный момент пересменки, когда предыдущая смена практически ушла и ей уже ничего не нужно, а нынешняя еще не заступила, и ей тем более ничего не нужно.

В ночь к нам на бригаду приходит водитель Гена – редкостный гад и скандалист, которого ни я, ни кто еще из нашей бригады терпеть не можем. На каждое твое сказанное слово у него найдутся пять, и все нецензурные. В отличие от воспитанного Валеры, нашей гордости и красы, этот и пальцем не шевельнет по поводу помощи в переносе инвентаря. Впрочем, нет – перегружать вещи я его, после двух неофициальных стычек и одной вполне официальной докладной, уже научил. Но из вредности он не расставляет их по местам, а сваливает в кучу у самой двери салона, и тебе, дабы навести порядок, приходится проявлять навыки профессионального альпиниста, чтобы попасть внутрь.

Вот и сейчас я, отстояв очередь в заправочной на пополнение медикаментами сумки, открываю дверь машины и вижу ожидаемую картину. Мало того – чехол с шинами и костылями втиснут так хитро, что полностью перегораживает вход, упираясь одним концом в поручень на лавочке, а другим – в печку.

– Вот же козел!

Чертыхаясь, начинаю растаскивать барахло. Свет в этой машине включается только из кабины, кабина – естественно – аккуратно закрыта на ключ, а сам Гена предсказуемо