Сквозь игольное ушко (сборник) - Ольга Литаврина

Венька впервые интуитивно нащупал самое верное средство от депрессии: переключив внимание с себя, любимого, на кого-то другого. Ночи как раз хватило, чтобы настроиться на волну Любочки, которую он привык воспринимать всего лишь как некий придаток, опору. А вот теперь учился видеть в ней отдельный мир.

Что-то все не ладится, не клеится:В Новый год – ненастье за окном.Кажется, что не на что надеяться,Будто все придумано давно.Нечего дарить мне, нечем радовать,Нет гостей, и комната пуста.Думаю, напрасно и загадывать —Не начать нам с чистого листа.И простить – случайного, ненужного,Не забрать назад колючих слов;В круговерти зыбкого и вьюжногоНе сберечь бесценное тепло…И не стоит карты мне раскладывать.Лягу спать. Меня никто не ждет.Нечего дарить мне, нечем радовать.Жизнь уходит – как и старый год.

Да-а-а… Всегда улыбчивая, всегда всем довольная вторая «половинка», словно созданная, чтобы скрашивать его «героический» жизненный путь, могла быть и такой.

Когда на следующий день, около часу, к раскладной кушетке Венечки осторожно подкралась Любочка (они спали раздельно – хирурги не рекомендовали иное при его травмах) с чашечкой кофе на подносе и… знакомой невзрачной коробочкой в руках, Венька снова почувствовал предательское жжение в глазах. Как всегда, не к месту припомнилась фраза из «Песни песней» царя Соломона: «Положи меня, как печать, на сердце твое; как перстень, на мышцу твою. Ибо крепка, яко смерть, любовь; и жестока, как смерть, ревность. Стрелы ее – стрелы огненные…»

Торопясь скрыть от Любочки непрошенные слезы, Венька большим глотком кофе запил сразу четыре таблетки из коробочки. И подумал, что не все в порядке «в датском королевстве», когда сразу все стало хоть и мертвенно-бесцветным, но зато и приглушенным, пригашенным.

Весь остаток дня Венька по привычке чувствовал себя в некоем полусне. Они снова катались с Любочкой по Москве, опять съездили на Воробьевы горы. Венька купил Любочке целую охапку ее любимых маленьких садовых роз. Праздник вышел – лучше некуда! И только в самой глубине и тайне Любочкиных глаз Венька читал то же сомнение, которое теперь прочно поселилось и в его душе…

А со второго числа все опять пошло по-старому. Нет, кое-что все же изменилось. Верная Лиана Геннадьевна нашла издательство, которое взялось выпустить сборник стихов Любочки. Затем – отыскала центральную библиотеку, пригласившую Любовь Малышеву на встречу с читателями. Теперь уже Венька, на неиссякающей волне оптимизма, скромно и мужественно таскался на работу в метро, пока жена ездила на встречи и выступления. И то тайное сомнение, которое Малышевы прятали друг от друга, заставило их ценить каждый день, проведенный вместе в радости и согласии. Шеф повысил «героическому» Малышеву оклад и выбил отраслевую награду – «Почетного работника образования», – хотя непосредственно школьным образованием скромный герой и не занимался. С каждым годом их дружная с Любочкой семья становилась еще крепче. Венька даже легко перенес смерть матери, учитывая сложные с ней отношения, не говоря уж об отчиме. А у Любочки появились грустные стихи:

Не родись красивой. Не родись богатой.Памятник. Ограды. Мрамор дорогой.После нас на камне остаются датыИ короткий прочерк – от одной к другой.Горестная надпись. Аккуратный почерк.Все цветы увянут – лучше муляжи!Сколько уместилось в этот тонкий прочерк?Уместились годы. Уместилась жизнь.Посидите рядом, не гоня усталость.Помяните молча, опустив глаза.В беспокойном мире – что еще осталось?Детская улыбка. Взрослая слеза.Нам – не вышло время. И пока мы живы,Обновим кормушку – на зиму, для птиц.Надо научиться просто быть счастливой —Оттого, что солнце. От веселых лиц!Как там нас помянут – это ли забота!Нашим горьким датам время не пришло.Стоит научиться отдавать без счета —Своему, чужому – радость и тепло…Ничего не страшно. Ничего не будет.За оградой ели – чудо хороши!Все свое богатство я оставлю людям —Золотой и звонкий мир моей души…

Глава 16

А когда умерла мать Любочки, Веньке впервые предоставилась возможность стать жене настоящей опорой. Пользуясь коварной «поддержкой» препарата, он не ударил-таки в грязь лицом. Выпросил на работе безвозмездную ссуду; заключил договор с ритуальным агентом. Даже снял кафе для поминального обеда, чтобы собрать Любочкину родню. Правда, прощаться приехали только родственники по матери. Зато горевали – и пили – от души. Вот когда Венька по-настоящему оценил, каким душевным человеком была покойная теща. Какой деликатной и ненавязчивой было ее финансовое в основном участие в жизни их семьи. И еще раз удивился, когда осмыслил, сколько чудных качеств переняла от матери его Любочка, Любаша. Даже нежно окрестил ее про себя «домашним именем» – Люлюшка. Вообще достойно и с приличествующей случаю грустью провел поминки. Сам – не пил (по мере привыкания к препарату тягу к спиртному отшибло напрочь). И сам, лично, отвез домой свою Люлюшку, поражаясь жгучему горю в ее глазах…

Так и пошло в жизни Малышева – поминки за поминками: на девятый день; на сороковой; на полгода; на год. Тещины поминки он называл «нашими с Любой» и старался максимально взвалить заботы на себя. На поминках же матери всем распоряжались отчим и злобная тетка. Венька сидел гостем, скучал и пялился на Ленчика, чрезмерно располневшего, в кургузом костюме и с дорогим мобильником в руках. А через год, когда пришла пора ставить памятник, Венька опять прочел новые стихи:

Собачье соло

Как надрывно воет пес бездомный!Чье-то горе близко подошло…Друг-сентябрь, слякотный и темный,Отчеркнул тридцатое число.Дай мне лапу, мудрая собака!Может, ты ошибся невзначай?Или впрямь – кому-то время плакать,Ожидая позднего врача…Я тебя, беднягу, не обижу —Вынесу костей и молочка.Что ты видишь – то, что я не вижу,Без очков не вижу – и в очках?Кто там горько курит на балконе,Матеря сентябрьскую грязь?Чья душа, слетев на подоконник,Смотрит нам в глаза – в последний раз?Кто спешит на «Скорой» по аллее;Кто несет прощение грехов…И кого – всех жальче – ты жалеешь,До нутра собачьих потрохов?

Прочтя их, Венька вдруг подумал: «Я могу сказать, что брак у нас счастливый. А как думает Люлюшка?»

Этот вопрос долго не давал ему покоя. А разговор об этом состоялся как-то непроизвольно.

В тот день у Веньки сложилось трудное лекционное расписание плюс нагрянула комиссия санитарно-эпидемиологической службы с проверкой состояния пищеблока Центра… Домой к вечеру Малышев приплелся, как говорится, без сил. Отсутствие жены его не огорчило, а скорее обрадовало. Без лишних свидетелей он залез в свою «аптечную» тумбочку и, проклиная себя, прибегнул к спасительному – увы! – средству. Затем расположился перед телевизором, ожидая обычного «прихода» (он и не заметил, когда перешел на эту убогую специфическую терминологию).

Вернувшаяся Люба пожурила своего «героя» за неразогретый ужин. Вместе разогрели, вместе и уселись трапезничать. Тогда-то у благодушного Веньки и вырвалось:

– Люлюшечка, что-то ты бледная и худая в последнее время! Ты случайно не перерабатываешь со своей писаниной?

Тут Любочка, действительно усталая и бледная, подняла глаза от тарелки:

– Моя «писанина», Енька, меня спасает!

– Как спасает, от чего?

– От всего, что хочу и боюсь тебе сказать. От мыслей о маме. От мечты о ребенке, наконец!

Подтекст разговора оказался предельно ясен обоим. Венька и сам думал, что заботы о ребенке смогли бы возродить оптимизм Любочки. Но ведь зачатие означает отказ от… Сразу возник в памяти страшный Новый год, начатый «с чистого листа». И все-таки Малышев не был законченным самовлюбленным эгоистом. Все свое имущество он отдал и отдавал супруге, не сомневаясь, что без Любочки вряд ли выживет в этом холодном мире. Да и самому ему хотелось наследника – сына. Продолжение себя. Глаза у Веньки предательски зачесались и покраснели, он обнял свое «домашнее солнышко» за плечи… и искренне пообещал. Пообещал «завязать», заверил, что справится своими силами, что остаток проклятого препарата сам отвезет на склад – не пропадать же лекарству! Что буквально с этой ночи они не будут предохраняться. И еще наговорил много всяких добрых и мужественных слов. И конечно, любящее женское сердечко дрогнуло!