Земля обетованная - Андре Моруа

– Мне хотелось бы прочитать эту книгу, – сказала я. – Мне кажется, в ней есть то, что я смутно чувствую, но не могу сформулировать.

– Буду рада доставить вам это удовольствие, – ответила мадам Реваль. – Но есть еще кое-что, чего вы не знаете: я интересуюсь вами с первого дня моего приезда сюда. Вы так загадочны.

– Я? Почему загадочна?

– Не знаю… Эти светлые волосы, эти голубые глаза – иногда такие ледяные, эта белоснежная кожа… Вы выглядите какой-то нереальной.

Я ответила:

– Как странно, что вы это сказали: я и впрямь чувствую себя такой нереальной.

Мы условились, что во вторник она приедет ко мне на чай и привезет книгу. Садясь в коляску, мама сказала:

– Будь осторожна. Я понятия не имею, кто такая эта мадам Реваль.

Я чуть не ответила: «А я вот знаю, что она самая умная женщина в нашей округе». Но, как говорил папа: «С твоей мамой лучше не спорить, а делать так, как ей угодно».

16 октября 1916. – Приезжала мадам Реваль. Ее зовут Эдме, и у нас уже решено, что она будет звать меня Клер. Несмотря на свой ужас перед любой фамильярностью, я сказала: «Да». Она любит все, что люблю я. Единственная разница между нами состоит в том, что она вышла замуж в восемнадцать лет и у нее двое детей, Доминик и Жиль, о которых она излишне много говорит. Она обожает своего мужа, который сейчас на фронте, и ужасно страдает от разлуки с ним. Эти признания были высказаны в связи с книгой, которую она мне привезла, – «Песнью Мира». Я спросила:

– Это роман?

– Нет, эссе. Но уверяю вас, в книге говорится о любви больше и лучше, чем в любом романе. А главная мысль Менетрие заключается вот в чем: как чистый звук таится в крике, так и чистая любовь присутствует в инстинкте, из которого достаточно ее освободить.

– О, тогда мне нужна именно эта книга!

Она со смехом спросила:

– Почему же?

– Потому что я так боюсь своих инстинктов, что рискую задушить их на корню.

– Никогда не делайте этого! Напротив, учитесь пользоваться своими инстинктами, не теряя главного ориентира.

– Это звучит противоречиво.

– Надеюсь, эта книга поможет вам во всем разобраться. Я ведь очень близко была знакома с Менетрие в те времена, когда еще не вышла замуж и жила в Париже. Он похож на свои произведения, разве что моложе духом и не так серьезен, как они. А иногда бывает и просто фривольным.

– А он красив?

– Нет, в общепринятом смысле совсем некрасив. Но если говорить о «феномене Менетрие», в нем есть особая красота, которую может разглядеть лишь тот, кто умеет видеть. Взгляд у него чудесный… Вы читали «Девственниц в могиле»? Я спрашиваю потому, что в этой книге есть персонаж, для которого он кое-что взял от меня.

– Он женат?

– Да, вот уже пять лет, на Фанни Перье; она скульптор, довольно известный.

Я спросила у Эдме Реваль, вращалась ли она в литературных кругах, живя в Париже.

– Мой отец был издателем, – ответила она. – Он принимал у себя многих писателей, но Кристиан приходил к нам ужинать, только когда в доме не было гостей. Он не переносит шумных сборищ. Впрочем, когда он появляется в обществе, все готовы слушать только его.

– А вы не боялись, выходя замуж, что будете тосковать по Парижу?

– Я думала, что буду тосковать. Но я ошиблась. Если бы вы знали, как это чудесно – счастливый брак!

– И в чем же тайна такого брака?

– Это я вам расскажу, когда мы с вами сойдемся поближе.

19 октября 1916. – Впервые после долгого перерыва я снова попробовала писать стихи. У меня появился замысел, который я считала прекрасным, но не смогла как следует его выразить.

Надгробия семей, прекрасные могилы,Пробу́дитесь без слов вы за чертой.Подайте мне пример любви святой,Неуязвимой, идеальной силы.

Без неурядиц, ссор и болтовни постылой,Вдали от войн, побед с их суетной тщетой,Недвижные, объял вас сон святой,Всесильны вы в тиши, во мгле часовни милой.

Вы удаляетесь в незыблемый покой,Вы возлежите, и рука сплелась с рукой,Борзая странная вам чресла прикрывает.

Плоть обращается в бесстрастный мрамор плит.Меж изваяниями белый меч лежит:Что разделяло вас, то вас объединяет.[40]

Сперва я намеревалась показать этот сонет Эдме Реваль, но теперь не решаюсь. Мои стихи неуклюжи и глуповаты – увы, как я сама!

20 октября 1916. – Визит Эдме. Она прочитала мне несколько писем своего мужа, очень трогательных – не по стилю, но по глубине чувств. Во-первых, это его патриотизм, здравый, всеобъемлющий; затем, его вера: сразу виден человек, для которого христианство – живая религия, человек, «который знает, что в ней истина»; ну и, наконец, любовь к жене. Ах, как я мечтаю о том, чтобы мой муж когда-нибудь говорил обо мне с такой преданной любовью! Я спросила у Эдме:

– Неужели вам сразу удалось достичь этого идеального взаимопонимания?

– Сразу? Нет, не совсем. Мой брак был браком по расчету. Но я твердо решила сделать его браком по любви, и мои родители выбрали человека, к которому я питала глубокое уважение. Мало-помалу он становился в моих глазах достойным того счастья, которое я ему дарила. Потом родились дети, такие очаровательные. Мы вели в Лилле простую, спокойную, провинциальную жизнь. Я делила с мужем его заботы и дела, его чтение.

Я спросила:

– И теперь вы его любите?

– Всем сердцем и всей душой, – ответила Эдме.

Как я завидую ее чудесной безмятежности!

21 октября 1916. – Роясь в чулане, я нашла в большой бочке, набитой старыми бумагами, письма моей прабабки, «Дамы над лестницей», графини Форжо кисти Энгра, на которую я, по словам окружающих, очень похожа. Как мало с тех пор изменился мир! Все те же истории о войне, о любви, о кровле замка, о беременностях. Но она писала лучше, чем я. Когда я думаю, что женщины XVII века – какая-нибудь мадам де Лафайет или мадам де Севинье – писали (а главное, думали) лучше, то спрашиваю себя, чего же стоят все наши «умные» рассуждения о прогрессе?!

3 ноября 1916. – После мессы по случаю Дня Всех Святых и Дня поминовения я решила брать уроки игры на органе у Марселя Гонтрана. Этот инструмент завораживает меня вздохами своих мехов, широтой регистров, с их чудесными названиями – человеческие голоса, волынка, виолончель, эолова арфа… По правде говоря, я делаю это главным образом для того, чтобы выразить мое преклонение перед великим музыкантом, который, по слухам, ужасно несчастен.

6 ноября 1916. – Странное происшествие. Поднимаясь по крутой и темной винтовой лестнице на органную галерею, я поскользнулась, потеряла равновесие и ухватилась за Марселя Гонтрана. Он поймал меня за руку (которая была обнажена), поневоле прижал к себе, чтобы удержать от падения, и у меня вдруг возникло какое-то необыкновенно приятное чувство. Вот странно-то! Этот человек старше меня лет на тридцать. Он мне совершенно не нравится. Но я почему-то не испытала от прикосновения к его телу той гадливости, которую внушили мне мои партнеры по танцам на балу у Сибиллы, хотя они-то как раз были и молоды, и красивы. Может быть, это заслуга музыки, которая рождается из его органа? Или потому, что Марсель Гонтран, которого я знаю с детства, не внушает мне робости? А может быть, я просто жалею его? Не знаю. Но я была ужасно растеряна, проклинала свою неловкость и даже прекратила эти занятия, сказав, что они меня утомляют. Мама, которая вот уже сорок лет занимается своими вышивками, посетовала мисс Бринкер:

– Клер так непоследовательна, полный сумбур в голове!

О нет, Клер слишком даже последовательна.

XVI

22 мая 1917. – Читаю «Воспоминания двух новобрачных» Бальзака. Меня долго отталкивал язык Бальзака, но это всего лишь признак той эпохи. А под фижмами и кринолинами скрываются такие же, как сейчас, женские тела. Мое внимание привлекли слова одной из героинь после ее свадьбы: «Законы созданы для стариков, и женщины, подметив это, мудро рассудили, что супружеская любовь, далекая от подлинной страсти, отнюдь не позорит нас; женщина обязана отдаваться без любви, поскольку закон позволяет мужчине завладеть ею. Прежде я была живым существом, нынче же стала вещью». Вот она – причина моих страхов…

– Мамзель Клер! Вам письмо!

Кухарка Мари, стоя у подножия лестницы, ведущей на верхний этаж башни, звала Клер. Та уже давно перестала ждать прихода почтальона, который в девяти случаях из десяти приносил только газеты – «Курьер из Центра» и «Фигаро». Клер торопливо захлопнула Красную тетрадь, не дописав до конца начатую фразу.

– Иду, Мари!

Она сбежала вниз, навстречу кухарке, которая протянула ей голубой конверт с белой каемкой; взглянув на адрес, Клер тут же узнала энергичный, спортивный почерк Сибиллы:

Париж, 20 мая 1917. – Малышка Клер, представь себе, несколько дней назад я узнала новости о тебе от Эдме Реваль, муж которой дружит с Роже. Она пишет, что живет недалеко от тебя, что ты очень красива, очень одинока и скучаешь. Это заставило меня поразмыслить (да-да, Клер, и я тоже иногда размышляю, что бы там ни думало обо мне Ваше Степенство!), и в результате хочу сделать тебе честное благородное предложение. Роже, которого с самого начала войны патрон удерживал на заводе, все же уехал добровольцем на фронт и поступил в артиллерийский полк. Сперва я пыталась его отговорить. Патрон – тот был просто в ярости, кричал, что не сможет обойтись без моего супруга, что произвести десять тысяч пушек куда важнее, чем командовать одной батареей. Но Роже рвался в бой. Он заявил, что если не пойдет на фронт, то не сможет глядеть в глаза своим товарищам по Политехнической школе. Ну, в общем, ты знаешь (вернее, еще не знаешь), что такое мужчины. Я почувствовала, что придется уступить.