Двенадцать рассказов-странников - Габриэль Маркес

— Простите, — сказал он. — Я ошибся дверью.

— Хорошо бы, — сказала она, — да только смерть не ошибается.

Торговец развернул на обеденном столе сложенный во много раз чертеж, похожий на навигационную карту, где участки были обозначены разными цветами и в зависимости от цвета помечены крестами и цифрами. Мария дус Празериш поняла, что это план огромного пантеона Монжуик, и с застарелым ужасом вспомнила кладбище в Манаусе, где под октябрьскими дождями меж безымянных могил и украшенных флорентийскими витражами мавзолеев, успокоивших искателей приключений, бродили тапиры. Однажды утром, когда она была еще совсем девочкой, вышедшая из берегов Амазонка превратила все в тошнотворное болото, и она своими глазами видела, как в их дворе плавали развалившиеся гробы, из которых торчали обрывки одежды и волосы мертвецов. Именно это воспоминание было причиной того, что она выбрала холм Монжуик, чтобы покоиться в мире, а не кладбище Жервазио, такое близкое и хорошо ей знакомое.

— Мне нужно место, куда никогда не доходит вода, — сказала она.

— Вот оно, — сказал торговец, указывая место раздвижной указкой, которую носил в кармане вместе со стальной авторучкой. — Никакое море сюда не дойдет.

Она сориентировалась по разноцветному плану и нашла главный вход, возле которого находились три могилы, рядом, одинаковые и безымянные, где лежал Буэнавентура Дуррути и еще два вождя анархистов, погибшие в Гражданскую войну. Каждую ночь кто-то писал их имена на голых могильных плитах. Их писали карандашом, краской, углем, карандашом для бровей и лаком для ногтей, писали полные имена, на каждой могиле, как положено, и каждое утро надзиратели стирали их, чтобы не знали, кто лежит под немыми мраморными плитами. Мария дус Празериш была на похоронах Дуррути, самых печальных и самых многолюдных, какие когда-либо случались в Барселоне, и хотела покоиться неподалеку от его могилы. Но не было места поблизости на этом перенаселенном кладбище. Так что ей пришлось смириться с тем, что имелось.

— При условии, — сказала она, — что меня не засунут в узкий ящик на пять лет, как почтовую посылку. — И, вспомнив основное условие, заключила: — И главное — чтобы меня похоронили лежа.

Дело в том, что в ответ на шумную рекламу предварительной продажи могил прошел слух, что для экономии места начали захоранивать гробы вертикально. Продавец изложил заученное и много раз повторенное объяснение: этот слух злонамеренно распускается традиционными похоронными службами с целью дискредитации современного способа продажи могил в рассрочку. Пока он объяснял, в дверь постучали тихонько три раза, он неуверенно замолчал, но Мария дус Празериш сделала ему знак продолжать.

— Не беспокойтесь, — сказала она тихо, — это Ной.

Продавец продолжил, и Мария дус Празериш осталась довольна объяснением. Однако, прежде чем открыть дверь, она захотела вкратце изложить мысль, которая была ею продумана до мельчайших мелочей и вызревала в сердце долгие годы, с того самого наводнения в Манаосе.

— Одним словом, — сказала она, — я ищу место, где бы я лежала без риска быть затопленной, и если возможно, летом — в тени деревьев, и откуда меня не вытащили бы через какое-то время и не выбросили на помойку.

Она открыла дверь, и вошел песик, весь вымокший под дождем, до крайности неопрятный, что никак не вязалось с обликом дома. Он вернулся с утренней прогулки по окрестностям и, едва вошел, сразу же учинил разгром. Впрыгнул на стол с бессмысленным лаем и едва не разодрал грязными лапами план кладбища. Одного взгляда хозяйки оказалось довольно, чтобы унять его.

— Ной, — сказала она, а не крикнула, — baixa d'aca![14]

Песик сжался, поглядел испуганно, и две чистые слезинки скатились у него по носу. Мария дус Празериш обернулась к продавцу и увидела, что тот просто оторопел.

— Collons![15] — воскликнул продавец. — Он плачет!

— Он разбушевался потому, что увидел в доме незнакомого человека в такую пору, — извинилась Мария дус Празериш вполголоса. — Обычно он входит в дом аккуратнее, чем мужчины. Ты исключение, как я заметила.

— Но он заплакал, мать твою! — повторил продавец и, вдруг поняв, до чего он невежлив, покраснел. — Прошу, извините меня, но такого я не видел даже в кино.

— Это могут все собаки, если их научить, — сказала она. — Дело в том, что хозяева главным образом обучают их мучительным вещам, как, например, есть из тарелки, или делать свои дела в определенный час в одном и том же месте. И наоборот, совершенно не учат их вещам естественным, приятным, например, смеяться и плакать. Так на чем мы остановились?

Оставалось прояснить совсем немногое. Марии дус Празериш пришлось смириться с тем, что летом не будет тени от деревьев, потому что тень тех немногих деревьев, что росли на кладбище, была зарезервирована для иерархов режима. Некоторые условия и формулировки контракта представлялись излишними, поскольку она собиралась воспользоваться скидкой, которая полагалась при уплате вперед и наличными.

Лишь когда они покончили с делами, продавец, убирая бумаги в папку, еще раз окинул опытным взглядом квартиру и поразился магическому обаянию ее красоты. И посмотрел на Марию дус Празериш так, словно увидел ее в первый раз.

— Могу я задать вам нескромный вопрос? — спросил он.

Она повела его к двери.

— Разумеется, — сказала она, — любой, кроме возраста.

— У меня мания — отгадывать занятие людей по вещам в доме, а тут, по правде сказать, не могу догадаться, — сказал он. — Чем вы занимаетесь?

Мария дус Празериш расхохоталась.

— Да я проститутка, сынок. Или по мне уже не видно?

Продавец покраснел.

— Извините, я сожалею…

— Жалеть-то надо бы мне, — сказала она, беря его под руку, чтобы он не ударился головой о дверной косяк. — Ходи осторожнее! Смотри не раскрои себе череп, пока не похоронишь меня как следует.

Едва закрыв за ним дверь, она взяла на руки песика и принялась его гладить, и вплела свой красивый африканский голос в ребячий хор, который как раз в этот момент зазвучал из расположенного по соседству детского садика. Три месяца назад во сне ей было откровение, что она скоро умрет, и с того момента она все время чувствовала, до чего же привязана к этому существу, разделявшему ее одиночество. Она заранее с таким тщанием распорядилась судьбою всех своих вещей и собственного тела после смерти, что теперь могла умереть в любой момент, не причинив никому беспокойства. Некоторое время назад она добровольно отошла отдел, скопив состояние, понемногу, без слишком горьких жертв, и выбрала для окончательного приюта предместье Грасиа, уже захваченное и переваренное городом. Купила полуразвалившийся бельэтаж, провонявший копченой селедкой, со стенами, изъеденными селитрой и сохранившими на себе следы бесславного сражения. Привратника не было, на сырой и мрачной лестнице не хватало нескольких ступеней, хотя во всех квартирах жили. Мария дус Празериш отремонтировала ванную и кухню, обила стены тканью яркой расцветки, вставила в окна граненые стекла и повесила бархатные портьеры. И наконец привезла великолепную мебель, посуду, предметы украшения и обитые шелком и парчою сундуки, — все это фашисты крали в домах, оставленных республиканцами, бежавшими после поражения, и все это она покупала понемногу, на протяжении лет, по случаю, на закрытых распродажах. Единственное, что теперь связывало ее с прошлым, была дружба с графом Кардона, который продолжал навещать ее в последнюю пятницу каждого месяца, чтобы отужинать с нею, а на десерт получить вялую порцию любви. Но даже эта сохранившаяся с юности дружба держалась в секрете: граф оставлял свой увенчанный всеми полагающимися геральдическими знаками автомобиль на более чем осторожном расстоянии и шествовал к ее бельэтажу пешком по теневой стороне, оберегая как ее, так и свою собственную честь. Мария дус Празериш не знала никого в доме, за исключением молодой пары с девятилетней девочкой, недавно поселившейся в квартире напротив. Казалось невероятным, но она действительно никогда никого не встречала на лестнице.

Однако же, распределяя наследство, она убедилась, что на самом деле гораздо более, чем ей представлялось, вжилась в это сообщество суровых каталонцев, чье национальное достоинство зиждилось на целомудрии. Даже самые дешевые безделушки она распределила между теми, кто был близок ее сердцу, а именно — кто был близок к ее дому. Под конец она не была слишком уверена, что все сделала по справедливости, но одно знала точно: никто из заслуживавших того забыт не был. Все было подготовлено так тщательно, что нотариус с улицы Арболь, полагавший, что видел все на свете, не мог поверить своим глазам, когда она по памяти диктовала его писцам подробнейший перечень своего имущества с точным названием каждой вещи на средневековом каталонском, а вслед за тем — полный список своих наследников с указанием их рода занятий и адресов, а также места, которое они занимали в ее сердце.